Центральный персонаж трагедии А. С. Пушкина “Борис Годунов”
Центральный персонаж трагедии А. С. Пушкина ” Борис Годунов “, монах-летописец Чудова монастыря, “старец кроткий и смиренный”, под началом которого состоит молодой инок Григорий Отрепьев, будущий Самозванец. Материал для этого образа (как и для других) Пушкин почерпнул из “Истории…” Н. М. Карамзина, а также из эпистолярной и житийной литературы XVI в. (Например, рассказ П. о кончине Федора Иоанновича основан на сочинении патриарха Иова.) Пушкин писал, что характер П. не есть его изобретение: “В нем собрал я черты, пленившие меня
Пимен герой одной сцены, пятой картины трагедии. Роль П. относительно невелика. Однако функция этого персонажа в развитии сюжета, в сцеплениях идей, образов – важна и значительна. Коллизия трагедии в сцене с П. получает существенные прояснения. Из рассказа Шуйского в первой картине известно о цареубийстве, совершенном в Угличе, назван его виновник – Борис Годунов. Но Шуйский – свидетель косвенный, заставший на месте
В тех же понятиях мыслит и Воротынский, хотя его реакция более эмоциональна: “Ужасное злодейство!” Совсем другая (по тональности, по смыслу) оценка П.: “О страшное, невиданное горе!” Страшным и невиданным это горе является потому, что грех Бориса ложится на всех, к нему все оказываются причастными, ибо “владыкою себе цареубийцу мы нарекли”. В словах П. не просто нравственная оценка, в которой нельзя отказать самому Годунову (муки совести терзают и его). П. судит бытийственно: преступление совершил один человек, а держать ответ надо всем. Предстоит невиданное горе, идущее на Русь, “настоящая беда государству московскому”. (“Комедия о настоящей беде государства московского…” – одно из черновых названий пушкинской трагедии.) П. еще не знает, как проявится это горе, но его предчувствие делает монаха милосердным. Поэтому он наказывает потомкам быть смиренными: пускай они, поминая своих царей, “за грехи, за темные деянья, Спасителя смиренно умоляют”.
Тут обнаруживается существенное отличие от “суда” Юродивого, отказавшего Борису в молитве. Симметрия этих образов, П. и Юродивого, давно замечена и исследована, в частности, В. М. Непомнящим. Однако близость персонажей не означает, что они одинаково выражают “глас народа”, “глас божий”. Реализм Пушкина в том и состоит, что каждый его герой имеет собственный “глас”. Драматургия сцены в келье Чудова монастыря строится на контрасте спокойствия П. (постоянный эпитет: “минувшее спокойно и безмолвно”, “его спокойный вид”, “спокойно зрит на правых и виновных”) и смятения Григория, чей “покой бесовское мечтанье тревожило”.
В продолжении всей сцены П. старается убедить Отрепьева в тщетности мирских утех и в блаженстве иноческого служения. Однако его воспоминания о весело проведенной молодости, о шумных пирах и боевых схватках только распаляют воображение Григория. Рассказ же о Димитрии, особенно неосторожное упоминание – “он был бы твой ровесник”, – провоцируют “чудную мысль”, которая определит дальнейший ход событий. П. как бы производит Григория в самозванцы, причем совершенно непреднамеренно. В теории драмы такое действие называется перипетией (согласно Аристотелю, “переменой делаемого в противоположность”). Вследствие перипетии завязка трагедии затягивается в драматургический узел.
В опере М. П. Мусоргского “Борис Годунов” (1868-1872) роль П. была расширена. Ему композитор (и автор либретто) передал рассказ Патриарха (пятнадцатая картина трагедии – “Царская дума”) о чудесном прозрении слепого пастуха перед гробом царевича Димитрия. В опере этот рассказ следует после сцены с Юродивым (в трагедии – перед ней) и становится последним ударом судьбы, карающей детоубийцу.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)