Образ Лютова в творчестве Бабеля
До сих пор по-настоящему не понят Лютов – фигура чрезвычайно важная в художественной системе Бабеля. Критика 20-х годов, да и позже, останавливалась в недоумении перед Лютовым: кто он? Действительно, много новелл было написано от его лица. Он носил фамилию, под которой жил, действовал, писал и печатался сам Бабель в газете “Красный кавалерист”. Этого человека, Кирилла Васильевича Лютова, хорошо помнили бойцы Первой Конной, с которыми писатель и после похода сохранял самые дружеские отношения. Может быть, он двойник автора, его ЭГО?
Многие
Лютов В “Конармии” потому, вероятно, и носит эту фамилию, что во многом его мировосприятие тождественно мировосприятию Бабеля. Но Бабелю – автору дневников 1920 года. Бабель сочувствует Лютову, как может сочувствовать человек себе прежнему. Однако к себе прежнему автор “Конармии” уже относится отчужденно-иронически. Это и создает дистанцию между Лютовым и автором, противостоит идее их отождествления. Дистанция существует не только между Лютовым и автором, но и между Лютовым и конармейцами. Писатель мастерски использовал эту дистанцию. В силу его позиции извне Лютов видит конармейцев иначе, чем они видят себя. Но и они видят его иным, чем он себя.
Их собственная версия о себе корректируется его восприятием их поступков – и наоборот Благодаря освещению в разных зеркалах-зеркале самовыражения, самопознания, в зеркале другого сознания,- характеры конармейцев и Лютова приобретают объем больший, чем если бы каждый из них находился только наедине со своим “я”. И одновременно высвечиваются те их стороны, которые были бы скрыты при одном-единственном источнике света. Становится ясным, что поведение конармейцев имеет разные импульсы. Они лежат в сфере бытовой, физиологической, социально-исторической, в опыте многовековой истории и в ситуации сегодняшнего дня. Собственно, на анализе отношений Лютов – конармейцы и Лютов – Бабель кончается обычно вопрос об отношениях между героями “Конармии” и автором.
Но в “Конармии”, заметил критик Н. Степанов, есть еще одно “действующее лицо”: повествование все время “прерывается лирическими отступлениями, “пейзажами”, данными в другом стилистическом плане, или иронией “автора без кавычек”, как бы постоянно стоящего за повествованием”. Так, в новелле “Кладбище в Козине” мы ясно слышим скорбный авторский реквием: “О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас, хотя бы однажды?”
С этим “автором без кавычек”, который, конечно, не равен реальному, биографическому автору, но наиболее близок ему по духу, связан символический смысл многих новелл. В противовес смерти и разрушению Бабель объявлял самой высокой ценностью жизнь. Он не только не иронизировал над мечтой Гедали об “Интернационале добрых людей”, но сам тосковал по нему. Потому-то и говорил “автор без кавычек”: “Я кружу по Житомиру и ищу робкой звезды”, потому-то подчеркивал он ее неверный свет: “Она мигает и гаснет – робкая звезда”; потому-то и описывал лавку старьевщика, как “коробочку любознательного и важного мальчика, из которого выйдет…” – кто? Не герой и не мученик, а “профессор ботаники”. И когда Гедали говорил: “…я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории”,- ответ не случайно пахнул дымом и горечью: “Его кушают с порохом…- говорил рассказчик об Интернационале,- и приправляют лучшей кровью…”
Подобно многим другим Бабель воспринимал революцию как “пересечение миллионной первобытности” и “могучего, мощного потока жизни”. Но трагическим фоном через всю “Конармию” проходит невозможность слиться, отождествиться с новой силой. Потрму-то горькая фраза рассказчика “Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца” и воспринималась читателями как стон, вырвавшийся из души самого писателя.
Склонный К метафоричности мышления, уверенный в том, что стиль держится “сцеплением отдельных частиц”, Бабель написал в одном из рассказов: “И мы услышали великое безмолвие рубки”. Он сознательно пренебрег привычными представлениями, где “рубка” не могла быть “великой”, пренебрег и реальностью, где “рубка” не могла быть “безмолвной”. Родившийся художественный образ был его метафорой революции. Бабель любил повторять изречение: “Сила жаждет, и только печаль утоляет сердце”. Эта завороженность силой, оказавшаяся потом, в 30-е годы, губительной для его сознания и судьбы, в годы, когда шла работа над “Конармией”, выступала как всеохватывающий интерес к раскрепощенным, вольным, первозданным силам жизни.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)