Поэзия Гумилева начала 1910-х годов
Пора юношеских иллюзий прошла. Да и рубеж конца 1900 – начала 1910-х годов был для многих трудным, переломным. Чувствовал это и Гумилев. Еще весной 1909 года он сказал в связи с книгой критических статей И. Анненского: “Мир стал больше человека.
Взрослый человек (много ли их?) рад борьбе. Он гибок, он силен, он верит в свое право найти землю, где можно было бы жить”. Подчеркнем – найти. К тому же стремился и в творчестве. В “Чужом небе” – явственная попытка установить подлинные ценности сущего. Гумилева влечет феномен жизни. В необычном
“С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва, Забывающий игрушки между белых усталых рук”.
Таинственна, сложна, противоречива и маняща жизнь. Но сущность ее ускользает. Отвергнув зыбкий свет неведомых “жемчужин”, поэт все-таки оказывается во власти прежних представлений – о спасительном движении к дальним пределам:
Мы идем сквозь туманные горы, Смутно чувствуя веянье роз, У веков, у пространств, у природы Отвоевывать древний Родос.
А как же смысл человеческого бытия? Ответ на этот вопрос Гумилев находит у Теофиля Готье. В посвященной ему статье
Все прах.- Одно, ликуя, И сами боги тленны, Искусство не умрет. Но стих не кончит петь, Статуя Надменный, Переживет народ… Властительней, чем медь.
Так созревали идеи “акмеизма”. А в поэзии отливались “бессмертные черты” увиденного, пережитого. В том числе и в Африке. В сборник вошли “Абиссинские песни”: “Военная”, “Пять быков”, “Невольничья”, “Занзибарские песни”. В них, в отличие от других стихотворений, много сочных реалий: бытовых, социальных. Исключение понятное. “Песни” творчески интерпретировали фольклорные произведения абиссинцев. В целом же путь от жизненного наблюдения к образу у Гумилева очень непростой.
Внимание Художника к окружающему всегда было обостренным. Однажды он сказал: “У поэта должно быть плюшкинское хозяйство. И веревочка пригодится. Ничего не должно пропадать даром. Все для стихов”. Способность сохранить даже “веревочку” ясно ощущается в “Африканском дневнике”, рассказах, непосредственном отклике на события первой мировой войны – “Записках кавалериста”. Но, по словам Гумилева, “стихи – одно, а жизнь – другое”. В “Искусстве” (из переводов Готье) есть сходное утверждение: “Созданье тем прекрасней, // Чем взятый материал // Бесстрастней”. Таким он и был в лирике Гумилева. Конкретные признаки исчезали, взгляд охватывал общее, значительное. Зато авторские чувства, рожденные живыми впечатлениями, обретали гибкость и силу, рождали смелые ассоциация, притяжение к иным зовам мира.
Сборник стихов “Колчан” (1916) долгие годы не прощали Гумилеву, обвиняя его в шовинизме. Мотивы победной борьбы с Германией, подвижничества на поле брани были у Гумилева, как, впрочем, и у других писателей этого времени. Империалистический характер войны поняли немногие. Отрицательно воспринимался ряд фактов биографии поэта: добровольное вступление в армию, проявленный на фронте героизм, стремление участвовать в действиях Антанты против австро-германо-болгарских войск в греческом порту Салоники. Главное, что вызвало резкое неприятие,- строка из “Пятистопных ямбов”: “В немолчном зове боевой трубы Ц Я вдруг услышал песнь моей судьбы…” Гумилев расценил свое участие в войне, действительно, как высшее предназначение, сражался, по словам очевидцев, с завидным спокойным мужеством, был награжден двумя Георгиевскими крестами. Но ведь такое поведение свидетельствовало не только об идейной позиции, о достойной, нравственной, патриотической – тоже. Что касается желания поменять место военной деятельности, то здесь опять сказалась власть Музы Дальних Странствий. Дело, однако, даже не в переосмыслении оценки поступков Гумилева. “Колчан” имел несомненные поэтические достижения.
В “Записках кавалериста” Гумилев раскрыл все тяготы войны, ужас смерти, муки тыла. Тем не менее не это знание легло в основу сборника. Наблюдая народные беды, Гумилев пришел к широкому выводу: “Дух, который так же реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его”. Внутренними прозрениями лирического субъекта привлекает и “Колчан”. Эйхенбаум зорко увидел в нем “мистерию духа”, хотя ошибочно отнес ее лишь к военной эпохе. Философско-эстетическое звучание стихов было, безусловно, богаче.
Еще в 1912 году Гумилев проникновенно сказал о Блоке: два сфинкса “заставляют его “петь и плакать” своими неразрешимыми загадками: Россия и его собственная душа”. “Таинственная Русь” в “Колчане” тоже несет больные вопросы. Но поэт, считая себя “не героем трагическим” – “ироничнее и суше”, постигает лишь свое отношение к ней:
О, Русь, волшебница суровая, Повсюду ты свое возьмешь. Бежать? Но разве любишь новое Иль без тебя да проживешь?
В “логовище огня” проявляется полное слияние:
Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей”. Вот почему: “…смерть – ясна и проста: Здесь товарищ над павшим тужит И целует его в уста”.
Испытания в суровую годину дают воистину простое и великое чувство взаимопонимания. Таков житейский, чуть, кстати, намеченный в стихах смысл пережитого. Есть и глубокий, философский. В страданиях растет мудрая требовательность к себе, человеку: “Как могли мы прежде жить в покое…” (ср. с более ранним блоковским: “не может сердце жить покоем”). Возникает подлинно гумилевская тема души и тела. Пока противоборства между ними нет: Расцветает дух, как роза мая, Как огонь, он разрывает тьму, Тело, ничего не понимая, Слепо повинуется ему. В “Колчане” множество ярких вариантов этой мысли: “все идет душа, горда своим уделом…”; “все в себе вмещает человек, который любит мир”; “солнце духа, ах, беззакатно, не земле его побороть”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)