Непревзойденная вершина женской лирики в России Марина Цветаева и Анна Ахматова

Оборачиваться на эту вершину “нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед”. И, что существенно, – оборачиваться не только продолжательницам женской лирики – каждому настоящему поэту. Эволюционное развитие лирики Ахматовой и Цветаевой: от лирики любовной до лирики высокого звучания “Поэт – издалека заводит речь Поэта – далеко заводит речь…” Своего рода итогом, пройденным Ахматовой до революции следует считать стихотворение, написанное в 1917 году:

Мне голос был.

Он звал утешно,

Он говорил:

Иди

сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда

Здесь Ахматова выступала как страстный гражданский поэт яркого патриотического направления. Строгая, приподнятая, библейская форма стихотворения, заставляющая вспомнить пророков-проповедников – все в данном случае соразмерно своей величественной и суровой эпохе. Здесь нет ни понимания революции, ни ее приятия, но в нем страстно прозвучал голос той интеллигенции, которая сделала главный выбор: осталась вместе со своим народом. Тут сыграли роль и национальная привязанность к своей земле, и внутренняя культурно-демократическая основа,

присущая русской интеллигенции. Путь, пройденный к тому времени и Ахматовой и Цветаевой – это путь постепенного, но последовательного отказа от замкнутости душевного мира. Глубина и богатство духовной жизни, серьезность и высота моральных требований неуклонно выводили их на дорогу интересов более широких, чем любовная и камерная лирика.

Вариации тем “Реквиема” находим в ее поэзии с конца 30-х годов. Спустя два десятилетия после завершения работы поэме был предпослан эпиграф, в котором позиция Ахматовой в жизни и в поэзии получила строгую и лаконичную характеристику:

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл,

Я была тогда с моим народом

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Дважды повторяющееся слово “чуждый” дважды подчеркивается словами “мой народ”: прочность слияния судеб народа и его поэта проверяется общим для них несчастьем. Подробности происходящего воспроизводятся с обычной для Ахматовой достоверностью. Правда жизни в стихах нигде не нарушается ни в большом, ни в малом. В поэме прорывается крик боли, но предпочтение отдается слову, сказанному негромко, сказанному шепотом – так, как говорили в той страшной очереди. “Реквием” звучит как заключительное обвинение по делу о страшных злодеяниях.

Но обвиняет не поэт, а время. Вот почему так величаво, – внешне спокойно, сдержанно – звучат заключительные строки поэмы, где поток времени выносит к памятнику всем безвинно погибшим, но еще и тем, в чьих жизнях горестно отразилась их гибель: И голубь тюремный пусть гудит вдали, Лирика Цветаевой в годы революции и гражданской войны, когда она вся была поглощена ожиданием вести от мужа, который был в рядах белой армии, проникнута печалью и надеждой. Она пишет книгу стихов “Лебединый стан”, где прославляет белую армию.

Но, правда, прославляет ее исключительно песней глубочайшей скорби и траура, где перекликаются многие мотивы женской поэзии XIX века. В 1922 году Марине было разрешено выехать за границу к мужу. Эмиграция окончательно запутала и без того сложные отношения поэта с миром, со временем. Она и эмиграции не вписывалась в общепринятые рамки. Марина любила, как утешительное заклинание, повторять: “Всякий поэт, по существу, эмигрант… Эмигрант из Бессмертия во Время, невозвращенец в свое время!” В статье “Поэт и время” Цветаева писала:

Есть такая страна – Бог.

Россия граничит с ней, – так сказал Рильке, сам тосковавший по России всю жизнь”. Тоскуя на чужбине по родине и даже пытаясь издеваться над этой тоской, Цветаева прохрипит как “раненое животное, кем-то раненое в живот”:

Тоска по родине!

Давно Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно

Где совершенно одиноко.

Она даже с рычанием оскалит зубы на свой родной язык, который так обожала, который так умела нежно и яростно жать своими рабочими руками, руками гончара слово: Не обольщусь и языком Родным, его призывом млечным. Мне безразлично – на каком Не понимаемой быть встречным! Далее “домоненавистнические” слова:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст…

Затем следует еще более отчужденное, надменное:

И все – равно, и все – едино…

И вдруг попытка издевательства над тоской по родине беспомощно обрывается, заканчиваясь гениальным по своей глубине выдохом, переворачивающим весь смысл стихотворения в душераздирающую трагедию любви к родине:

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина…

И все. Только три точки. Но в этих точках – мощное, бесконечно продолжающееся во времени, немое признание в такой сильной любви, на какую неспособны тысячи вместе взятых стихотворцев, пишущих не этими великими точками, каждая из которых как капля крови. В своих письмах Цветаева пишет: “Всякая жизнь в пространстве – самом просторном! – и во времени – самом свободном! – тесна… В жизни ничего нельзя… Поэтому искусство (“во сне все возможно”). Из этого – искусство – моя жизнь… Других путей нет”. Действительно, других путей, кроме ухода в собственный мир, у Цветаевой не было в эмиграции. В этот период для ее лирики характерным стало погружение в мифотворчество.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5,00 out of 5)

Непревзойденная вершина женской лирики в России Марина Цветаева и Анна Ахматова