Есенин действительно написал “песни грустных дум”. Вспомним и горьковское: “Не столько человек, сколько орган, созданный природой… для выражения неисчерпаемой “печали полей”, и есенинскую самохарактеристику: “Но, наверно, навеки имею нежность грустную русской души”. Он и в самом деле познал слишком раннюю усталость:
Тех волос золотое сено Превращается в серый цвет. За ним воистину неотступно следовала “тень былого”: “Я нежно болен воспоминаньем детства”. И шуму он наделал великого! И целковые имели место
быть. Мальчишеская мечта, “что я буду богат и известен”, развеялась как дым: Да! богат я, богат с излишком. Был цилиндр, а теперь его нет, Лишь осталась одна манишка С модной парой избитых штиблет.
Однако была и в его жизни недолгая пора, когда блудный сын недостаточного крестьянина не считал червонцев: “…Я не отдаю воротнички в стирку, я их выбрасываю!” И про тесный чердак предсказано верно, хотя и с некоторым сдвигом, как, впрочем, и положено жанру “вещего” предчувствия. Есенин частенько называл себя бездомником, легко меняя адреса и приюты. Были в его скитальческой судьбе и петербургские ночлежки,
была и вполне приличная семейная обитель: “Видишь! Вон, в том доме я жил, когда я в первый раз женился. И у меня квартира была… И у меня были дети…” (Никитин Н. Встречи /I Красная новь.- 1926). Почти год прожил он почти барином на престижной Пречистенке в роскошном спецособняке, предоставленном Луначарским Айседоре Дункан и ее танцшколе. И еще год на деньги той же “Дуньки” (“Излюбили тебя, измызгали – невтерпеж. Что ж ты смотришь синими брызгами? Или в морду хошь?”) – по шикарным отелям-курортам Европы и Америки… А вот личной, на квартиросъемщика, жилплощади – не то чтобы комнаты в коммуналке, а хотя бы отдельного рабочего угла с собственным письменным столом и книжным шкафом – так и не заимел, несмотря на все свои личные контакты с членами Политбюро и наркомами, начиная от Луначарского и кончая Троцким. Своим так и остался лишь “ржаной закут” в константиновском амбаре, чудом уцелевшем в погорелыцину в августе 1922. Все выгорело, и дом детства с чистой горницей, которую родные временно уступали редкому гостю п@д кабинет, и малолеток-сад (в 1921-м Александр Никитич купил-таки несколько сортовых яблонь, но их все, кроме одной-единствен-ной, уничтожила великая гарь). К этой непонятно как выжившей яблоньке и пристроили “старики” Есенины хибарку – поставили нищую времянку, чтобы спасшееся в полымя деревце оказалось под самым окном…
Все пожрал огонь, даже ту символическую утварь, в которой незримо хранился “мед воспоминаний”: вернувшийся из “парижей” (1923) Есенин застал пепелище… А вот амбар не сгорел, и здесь, приезжая в деревню, Есенин и писал – ночами. За неимением чернил – карандашом и так же, как лирический герой стихотворения “Поэт”,- при огарке свечи: и керосин и чернила в Константиново давным-давно не завозили…
