Сложности перевода романа Зиника “Лорд и егерь”
В “Лорде и егере” отмечается воздействие, оказанное на Достоевского как автора “Преступления и наказания” идей, высказанных в эссе де Куинси “Убийство как вид изящного искусства” (“Убийство как одна из форм изящных искусств”), говорится о намерении русского писателя перевести “Исповедь курильщика опиума” де Куинси. ” Достоевский, однако, совершенно не догадывался о том, что и “Исповедь” де Куинси, и его эссе об убийстве как одной из форм изящных искусств пропагандировались Джоном Вильсоном в его журнале
В книге Зиника указывается и на неточность перевода названия “Исповеди курильщика опиума”: “Название переведено неправильно, потому что в прошлом веке опиум продавался в виде таблеток или как бы в виде драже. Его жевали. Поэтому по-английски де Куинси не курильщик опиума, а скорее едок”. Воссоздавая историю взаимоотношений Вильсона и де Куинси, характеризуя лондонский литературный быт и нравы исследуемой эпохи, автор еще более заостряет проблему заимствований, формы которых неисчислимы и непредсказуемы:
Не повторяй – душа твоя богата – Того, что было сказано когда-то, Но, может быть, поэзия сама – Одна великолепная цитата
Стоит потянуть за ниточку, и разматывается целый клубок соединяющих литературы многообразных связей, проявляющихся на уровне интертекста. Как кровеносные сосуды в организме, они питают тело мировой литературы. Пушкин подключил к кровеносной системе мировой литературы русскую. О том, насколько он ценил английскую литературу, свидетельствует факт изучения им ” английского языка. На себя самого Пушкин уж никак не распространял ироническое: “Что нужно Лондону, то рано для Москвы”, – напротив, обнаружил повышенную чуткость к веяниям современной ему европейской культуры.
К “Городу чумы” Пушкин обратился через тринадцать лет после издания драматической поэмы Вильсона на родине. Двуязычный автор записок удостоверяет: “… тот кусок трагедии, который выбран Пушкиным для перевода, переведен с изысканной точностью, если не считать вполне оправданных, незначительных по своей миниатюрности изменений. Но в большинстве случаев пушкинский перевод не столько изменяет, сколько стилистически подправляет Вильсона”.
Превращение “сцены” в законченное произведение, те – не столь уж многочисленные – коррективы, которые внес в него Пушкин, привели к переакцентировке акцентов, появлению собственно пушкинской художественной концепции, преломляющей его философию жизни. В результате произошло то же, что и с некоторыми пьесами Шекспира: перевод/пересказ превзошел оригинал, затмил его, ибо был исполнен гением. “Не вытеснил ли Пушкин своим переводом Вильсона из кресла истории литературы?”, – иронизируя, задает сам себе вопрос, не давая на него ответа, Феликс. А может быть, напротив: благодаря переводу Пушкина в ней остался и Вильсон? И разве им тесно в литературе обоим?
Мысль о возможности превосходства заимствованного над оригиналом продублирована и параллелью между эссе “Убийство как вид изящного искусства” де Куинси и романом ” Преступление и наказание ” Достоевского. Приведенные примеры (а использованы в романе лишь те, которые имеют отношение к “Пиру во время чумы”) – свидетельство плодотворности диалога с мировым художественным контекстом. Эмигранты-“переводчики”, по мысли Зиника, могут помочь русской культуре шагнуть за жестко очерченные границы, восстановить нарушенное кровообращение. Да и “вторая сторона” сможет взглянуть на себя отстраненно, глазами Другого, избавляясь от собственных стереотипов.
Насыщая эссе большим количеством фактического материала, включая обширные цитации, Зиник стремится лишить его научной сухости, заставляет этот материал пульсировать живыми токами мысли. Повествование строится как процесс исследования и в некоторых отношениях напоминает захватывающий литературоведческий и культурологический детектив. Оно насыщено юмором, элементами театрализации. Тексты рассматриваемых произведений как бы разыгрываются на наших глазах, превращаются в “литературных героев”. Высказанные в эссе соображения, разнообразные метафоры свободно переходят в сюжетные главы “Лорда и егеря”, и наоборот.
Такой общей для литературоведческих и литературных глав романа метафорой становится, например, “пир во время чумы”. Зиник фиксирует появление у пушкинской метафоры шлейфа вторичных значений. Пир во время чумы – это и обстановка в СССР, и шутливое наименование дружеского сборища либо какого-то непорядка. Пушкинская формула, как видно из романа, не стареет с годами, а обрастает все новыми смыслами, прочитывается более глубоко. То же относится и к другим культурологемам, вошедшим в общечеловеческий обиход (Эдип и комплекс Эдиповой вины, маскарад, преступление и наказание, двойник и двойничество и т. п.). Не случайно сюжетные главы и записки Феликса чередуются как некий общий, неразложимый текст, так что вообще не исключена интерпретация “Лорда и егеря” как современной версии “Пира…”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)