Анализ сборника поэзий Гумилева “Романтические цветы”
Духовные запросы поэта: Это чувствуется во второй книге – “Романтические цветы” (1908), при всем ее коренном отличии от первой. В период, их разделявший, Гумилев окончил Царскосельскую гимназию, 1907-1908 годы прожил во Франции, где опубликовал “Романтические цветы”, из Парижа совершил путешествие в Африку.
Новые Впечатления отлились в особую образную систему. Пережитое обусловило другие эмоции. Тем не менее, и здесь ощущается авторская жажда к предельно сильным и прекрасным чувствам:
“Ты среди кровавого тумана К небесам прорезывала
НО теперь желанное видится лишь в грезах, видениях. Однако не зря Гумилев сказал: “Сам мечту свою создам”. И создал ее, обратившись совсем не к возвышенным явлениям. О своей способности заглянуть за черту обыденного говорит поэт:
Сады моей души всегда узорны, В них ветры так свежи и тиховейны, В них золотой песок и мрамор черный, Глубокие, прозрачные бассейны.
Нет, Гумилев не был равнодушен к “миру бегущих линий”. Но конкретное преображал своей мечтой иль болью – угадывал “дальним зрением”. Сборник волнует грустными
Большинство стихотворений обладает спокойной интонацией. Мы слышим рассказ, диалог. Но необычный, часто парадоксальный образный строй сообщает редкую внутреннюю направленность. В неповторимом облике оживляет поэт легендарные мотивы, творит фантастические превращения. Обычно принято ссылаться на экзотику (географическую, историческую) как определяющую феномен Гумилева. Конечно, многое почерпнуто, скажем, в Африке. Тем не менее обращение к ней все-таки вторично. Оно только способствует воссозданию экстатических духовных состояний, как бы требующих небывалых зримых соответствий. Колоритные фигуры древности, Востока предстают в самом неожиданном облике. И это сразу завораживает.
Памятная “пленительная и преступная царица Нила” вдруг “осуществляется” в зловещей, кровожадной “гиене”. Во взоре неверной возлюбленной улавливается… утонувший корабль, “голубая гробница” предшествующей жертвы (не о царице ли Тамаре речь идет в “Корабле”). Ужас воплощен в страшном существе: “Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах”. С не меньшей зрелищностью и эмоциональностью запечатлены светлые явления – “много чудесного видит земля”. Достаточно представить удивительного “изысканного жирафа” – и скучная вера “только в дождь” рассеивается: “Взоры в розовых туманах мысль далеко уведут”.
Брюсов воспринял лирику “Романтических цветов” как “объективную”, где “больше дано глазу, чем слуху”, а внутренние переживания притуплены. “Объективизация” душевных порывов в поэзии Гумилева настолько их сгущает, что об ослаблении впечатления говорить не приходится. К тому же опасно было бы оспаривать развивающиеся творческие принципы художника. Его дар сотворения “второй реальности” совершенствовался даже в процессе переиздания “Романтических цветов”. В ряде новых стихотворений (как, впрочем, во многих прежних) поэт не только подчиняет своему переживанию. Он доносит общее трагическое состояние мира. Ироничная “Неоромантическая сказка” опосредованно и остроумно передала угрожающие масштабы застоя: его с радостью принимает даже сказочное чудовище – людоед. “Игры” открыли в конкретной сцене кровавых развлечений сущность порочной “цивилизации”, а в противовес ей – тайну природной гармонии. “Сонет” (вариант вступительного стихотворения к “Пути конквистадоров”) с помощью ирреального образа выразил желание преодолеть ограниченность возможностей:
Пусть смерть приходит, я зову любую. Я с нею буду драться до конца, И, может быть, рукою мертвеца Я лилию добуду голубую.
Каждое выступление Гумилева встречалось в печати критически. Выход в свет “Жемчугов” тоже не остался без такого внимания. С мягкой иронией Вяч. Иванов заметил, что автор сборника “в такой мере смешивает мечту и жизнь, что совершенное им одинокое путешествие за парой леопардовых шкур в Африку немногим отличается от задуманного – в Китай – с мэтром Рабле…”. А Брюсов вообще отказал Гумилеву в связях с современностью. Гумилев находил одинаковую “нецеломудренность отношения” к художественному творчеству в двух тезисах: “Искусство для жизни” и “искусство для искусства”. Но делал такой вывод: “Все же <,..> в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности”. И далее подводил итог своим раздумьям: “…искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но не как грошовый поденщик, не как сварливый брюзга, а как равный к равному”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)