Вопросы жизни и смерти в творчестве Шукшина
Можно, вероятно, говорить об истоках, такого отношения к вопросам жизни и смерти, да уже и сказано очень много. Шукшин этой задачи перед собой не ставит. Он просто рисует картину, удивительную но своей проникновенности и значительности, и ясно, что старик с ого отношением к “вечным” проблемам – это воплощение одной из тех нравственных безусловностей, из которых исходит писатель в исследовании жизненных явлений.
Однако жизнь есть жизнь. И Шукшин вполне отдает себе отчет в том, что нравственные образцы, им в качество “единицы измерения”,
Но жизнь развивается по своим законам, и в ходе этого развития нередко создаются такие условия, на которые шукшинские герои, так сказать, “не рассчитаны”. И тогда оказывается, что лишь немногие из них способны не растеряться в этих новых условиях, что для большинства столкновение с суровыми явлениями действительности кончается если не гибелью, то, во всяком случае, изрядными синяками и шишками.
От шофера Ивана Петина ушла жена
Иван – типично шукшинский герой. Он – человек безбрежного нравственного здоровья, доверчивый и наивно-простодушный. Такой же, как Павел Попов из рассказа “Страдания молодого Ваганова”, как Серега Безменов (“Беспалый”). Непоколебимо убежденный, а точнее сказать, просто родившийся с уверенностью, – что главное в жизни– труд и человеческая порядочность, он искренне не понимает своей вины перед женой и по-настоящему потрясен тем, что люди, оказывается, могут поступить с ним так несправедливо. “…Никогда не мог он помыслить, что мужика падо судить по этим качествам – всегда ли он весел и умеет ли складно говорить”. И вот в “раскасе”, который он пишет в районную газету, он потрясенно спрашивает: “Как же так можно?”
В чем же суть “тяжбы” Ивана с его обидчиками? Что представляет собой эта коллизия – истинпую ли драму, приключившуюся с хорошим человеком, или же, как считает, например, В. Чалмаев, начало неких нравственных сдвигов в душах, “пребывавших до этого в состоянии косного покоя”? И как вообще понимать этот “раскас” – как искреннюю и достойную сочувствия исповедь человека, несправедливо обнаженного, или же, как говорит, в развитие своей мысли, тот же В. Чалмаев, это означает, что “треснула сонная слепая сила, и из „трещины” хлынул поток полуграмотных слов, сумбурных эмоций, темных самовозвеличиваний” ?
“Это внезапное несчастье, – разъясняет В. Чалмаев, – великая школа для Ивана, начало сдвигов, начало серьезного, а не полусонного осознания жизни и себя как личности. Вовсе пе мелочь, оказывается, всякие там штучки вроде умения складно говорить, веселья, душевной тонкости…”
Слов нет, конечно же, “всякие там штучки вроде умения складно говорить” и т. п. имеют в жизни определенное значение – кто же тут станет спорить? Одпако вот в чем вопрос: а судьи кто? От чьего имени предъявляются Ивану эти упреки? И, главное, что стоит за ними у людей, их предъявляющих?
Если присмотреться ко всей этой истории поближе, то нельзя не увидеть, что Людмилииа жажда “тонкого обращения” – это всего лишь притязания обывательницы, глубоко ЭГОИСТИЧНОЙ и самовлюбленной. “Ей все говорили, – пишет Иван в своем „раскасв”, – что она похожая на какую-то артистку. Я забыл на какую. Но она дурочка не понимает: пу и что? Мало ли па кого я похожий, я и давай теперь скакать, как блоха па зеркале. А ей когда говорили, что она похожая, она прямо щастливая становилась. Она и в культпрасвет-школу из-за этого пошла, она сама говорила. А еслив сказать кому, – совершенно резонно спрашивает Иван, – што он на Гитлера похожий, то што ему тада остается делать: хватать ружье и стрелять всех подряд? “
Вот в этом-то единственно и оказался Иван “виноватым” – в том, что Людмиле были нужны не его “абсолютные” человеческие качества, а лишь возможность сделать его частью той “красивой” обстановки, которую она хотела вокруг себя создать. Этой своей “вины” Иван не понимает и никогда не поймет. И если уж в нем и произойдет какой-либо “сдвиг”, то, надо полагать, совсем не тот, что имеет в виду В. Чалмаев. Получив столь жестокий жизненный урок, Иван, скорее всего, и сам ожесточится, а еще скорее – выработает себе трогателыю-пелепую философию, подобную той, в которой, например, укрепился в конце концов Павел Попов, герой рассказа “Страдания молодого Ваганова”. У того тоже вышла история с женой вроде петинской, и оп тоже написал свой “раскас”: “Пришел я, бритый, она лежит, как удав на перипе. Ну, говорю, рассказывай, как ты тут без меня опять скурвилась?” и т. д. В разговоре со следователем, которому он направил свой “раскас”, он излагает эту свою философию:
“- Я так скажу, товарищ Ваганов, – понял наконец Попов. – С той стороны, с женской, оттуда ждать нечего. Это обман сплошной. Я тоже думал об этом же… Почему же, мол, люди жить-то не умеют? Ведь ты погляди: что ни семья, то разлад. Что ни семья, то какой-нибудь да раскосяк. Почему же так? А потому, . что нечего ждать от бабы… Баба, она и есть баба. – На кой же черт мы тогда женимся? – спросил Ваганов, удивленный этой закоренелой философией. – Это другой вопрос. – Попов говорил свободно, убежденно – правда, наверно, думал об этом. – Семья человеку нужна; это уж как ни крутись. Без семьи ты, пустой нуль. Чего же тогда мы детей так лтобнм? А потому и любим, чтоб была сила – терпеть все женские выходки… – Но есть же… нормальные семьи! – Да где?! Притворяются. Сор из избы не выносют. А сами втихаря… бушуют. – – Ну, елки зеленые! – все больше изумлялся Ваганов. – Это уж совсем… мрак какой-то. Как же, жить-то?
Василий Шукшин любит этих своих героев, относится к ним с теплым и печальным сочувствием, л даже сама беззащитность их дорога ему как признак высокого душевного благородства и нравственной развитости.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)