Home ⇒ 📕Сочинения на свободные темы ⇒ На чем же основано прочтение рассказов Шукшина?

На чем же основано прочтение рассказов Шукшина?

Прежде всего, зададим вопрос: а что это за “скандал”, который, согласно ожиданиям А. Марченко, должен был или мог произойти в рассказе “Змеиный яд”? Что должен был сделать Максим Волокитип, герой рассказа? Полнее раскрыть смысл своего выкрика “Я вас всех ненавижу, гадов!”, разъяснив, как, за что и почему он “их” ненавидит, и пролив, таким образом, свет на “те сложные отношения, какими связана сегодняшняя деревня с сегодняшним городом”? Судя по всему, именно такого “скандала” и ожидала А. Марченко и, так и не дождавшись,

увидела в таком повороте событий “обычное”, по ее мнению, стремление Шукшина уйти от принципиальных ответов.

А. Марченко была, по-видимому, сразу же загипнотизирована тем фактом, что Максим Волокитип, который мыкается по московским аптекам в безуспешных поисках змеиного яда, оказывается недавним выходцем из деревни (правда, уже вполне “акклиматизировавшимся” в городе, что, между прочим, тоже немаловажно), а люди, которые причиняют ему зло, живут в городе. На нем, этом факте, она и строит свою схему основного конфликта в рассказах: хорошая деревня – плохой город. Между тем, если приглядеться к рассказу

поближе, то легко убедиться, что факт этот сам по себе для Шукшина ровным счетом ничего не значит, никакой смысловой нагрузки не несет, и, безусловно, прав Вл. Коробов, обративший внимание на такую характерную деталь, как то, что “не критика, а оскорбленный Максимом городской аптекарь понял нашего героя”, Максиму же самому стало стыдно за свою выходку. Носителем того зла, против которого выступает в данном случае писатель, в принципе может оказаться и деревенский человек (как это и показано в рассказе “Ванька Тепляшин”), а пострадавшим может оказаться и городской (рассказы “Обида”, “Кляуза”, повесть “А поутру они проснулись”). А значит, и сама идея рассказа “читается” совершенно по-иному. Она – не в обличении города как такового, не в утверждении нравственного превосходства деревни, а в протесте против зла, которое одинаково отвратительно и в городе, и в деревне, в протесте против человеческого равнодушия, казенщины. “Я вас всех ненавижу, гадов!” – эта “выходка”, можно согласиться с А. Марченко, “груба и нелепа”, но “они” – это не город вообще, а определенная и особенно ненавистная писателю порода чиновников, которые, пользуясь своей маленькой “властью”, предоставленной им их служебным положением, превращают подчас эту “власть” в ничем не ограниченную и, к сожалению, почти не наказуемую тиранию. Именно эту деталь – оскорбительное, полное намерения унизить человека, поведение – Шукшин. стремится особо подчеркнуть во всех рассказах на эту тему. “Максиму подумалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать „нет”, „не знаю”. Он уставился па нее.

– Что? – спросила она. – А где же он бывает-то? Неужели в целом городе пет?! – Не знаю,- опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина”. “Максиму захотелось обидеть женщину, сказать в лицо ей какую-нибудь грубость. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое „нет”” (“Змеиный яд”), “Продавщица презрительно посмотрела на него. Странный они народ, продавщицы: продаст обыкновенный килограмм пшена, а с таким видом, точно вернула забытый долг”. “Продавщица швырнула ему один сапожок. Сергей взял его, повертел, поскрипел хромом, пощелкал ногтем по лаково блестевшей подошве… Осторожненько запустил руку вовнутрь… „Нога-то в нем спать будет”,- подумал радостно.

Можно вспомнить и еще несколько выразительнейших портретов таких персонажей: это и Красноглазый из рассказа “Ванька Тепляшин”, и продавщица Роза из “Обиды”, и вахтерша из документального рассказа “Кляуза”. И в каждом из названных примеров Шукшина интересуют не взаимоотношения деревни с городом, а проблемы куда более сложные и, главное, касающиеся всех нас,- они суммируются в трудном, исполненном глубокой душевной боли вопросе: “Что с нами происходит?” В самом деле – что? Этот вопрос не был бы ни трудным, ни слишком драматичным, если бы дело заключалось лишь в том, чтобы объяснить, откуда берутся такие вот хамы вроде Розы или Красноглазого. Нравственная неразвитость, низкая культура, комплекс неполноценности и т. д. Но этим вопрос не исчерпывается. Дело не только и, быть может, даяле не столько в том, откуда берутся хамы, сколько в том, чем они деря^атся в жизни, почему остаются сплошь и рядом безнаказанными. И Шукшин в полный голос заявляет, что если хам поднял голову, если он набирает силу, то виноваты в этом во многом мы сами. Продавщица Роза наверняка не посмела бы издеваться над Сашкой Ермолаевым, если бы в очереди нашелся хоть один, кто пожелал бы вникнуть в суть спора и встать на Сашкину сторону – ведь дело-то было яснее ясного. Но: “…Между тем сзади образовалась уже очередь. И стали раздаваться голоса:

– Да хватит вам: был, не был! – Отпускайте! – Но как же так? – повернулся Сашка к очереди. – Я вчера и в магазине-то не был, а они мне какой-то скандал приписывают! Вы-то что?! Тут выступил один пожилой, в плаще. – Хватит – не был он в магазине! Вас тут каждый вечер – не пробьешься. Соображают стоят. Раз говорят, значит, был. – Что вы, они номерами никуда не ходют! – заговорили в очереди. – Они газеты читают. – Стоит возмущается! Это на вас надо возмущаться. На вас надо возмущаться-то. – Да вы что? – попытался было еще сказать Сашка, но понял, что бесполезно. Глупо. Эту стенку из людей ему не пройти. – Работайте,- сказали Розе из очереди. – Работайте спокойно, не обращайте внимания на всяких тут…”

И вот Сашка стоит на улице и растерянно думает: “Что за манера? Что за странное желание угодить – продавцу, чиновнику, хамоватому бюрократу?! Угодить во что бы то ни стало! Ведь мы сами расплодили хамов, сами! Никто же нам их не завез, не забросил на парашютах! Сами! Давайте разберемся, в конце концов. Пора же им и укорот делать. Они же уже меры не знают…”

Действительно, “укорот” нужен. Но как его сделать? В одиночку – ничего не получится. Сашка Ермолаев попробовал было не бороться даже, а просто выяснить, почему тот, “пожилой, в плаще”, угодничал перед продавщицей, так самого с лестницы спустили; Вапька Тепляшин только и смог, что уйти из больницы, да обругать на прощание Красноглазого, который, кстати сказать, и ухом не повел; сам Шукшин в истории с вахтершей так* и остался со своим вопросом-криком: “Что же с нами происходит?!”

Вывод напрашивается только один: для того чтобы победить хама,- надо объединить усилия, а для того чтобы объединить их, надо победить в самих себе равнодушие, нравственно-социальный индифферентизм. К этому, собственно, и призывает Шукшин. Но вот что странно: в критике этот его вывод не то чтобы ставится под сомнение, но явно притупляется, обрастая некими дополнительными, так сказать, “сопутствующими” толкованиями, которых сам Шукшин ни в какой мере не предусматривал. Дело представляется таким образом, будто Шукшин, отдавая на всеобщее обозрение неприглядную фигуру хама, преследует и еще одну цель, а именно: “понять неправого”.