Тема поэта и поэзии в творчестве М. Цветаевой
В 1929 году в Медоне своему другу Марку Слониму М. Цветаева сказала: “Вот у Бодлера поэт – это альбатрос… ну какой же я – альбатрос? Просто ощипанная пичуга, замерзающая от холода, а вернее всего – потусторонний дух, случайно попавший на эту чуждую, страшную землю”. Такая раздвоенность – жизнь одновременно земная и духовная, творческая – обусловила трагическое звучание темы поэта и поэзии в ее творчестве.
Поэзия – состояние душевного горения, безмерности чувств, отмена всех норм, в результате чего возникает острый конфликт
Что же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший – сер! Где вдохновенье хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер?!
Свобода и своеволие “души, не знающей меры”, – ее вечная, самая дорогая ей тема. Она дорожит и любуется этой прекрасной, окрыляющей свободой:
Не разведенная чувством меры – Вера! Аврора! Души – лазурь! Дура – душа, но какое Перу Не уступалось – души за дурь?
Именно поэтому М. Цветаевой всегда было свойственно представление о поэтическом творчестве как о бурном порыве, захватывающем человека целиком: “К искусству
Я знаю, что Венера – дело рук, Ремесленник, – я знаю ремесло!
Об упорном творческом труде говорит М. Цветаева и в стихах, составляющих цикл “Стол”, и в стихах, обращенных к А. С. Пушкину:
Пелось как – поется Й поныне – так. Знаем, как “дается”! Над тобой, “пустяк”, Знаем – как потелосъ!
В этом единстве творческого порыва и творческого труда поэзия, по мнению М. Цветаевой, передает прежде всего “строй души” поэта. Этот “строй души непременно должен быть новым, не похожим на другие. Поэту запрещено повторять то, что уже было сказано, он должен изобретать свое, открывать новые моря и материки на карте поэзии: “Не хочу служить трамплином чужим идеям и громкоговорителем чужим страстям”. Поэтому так нетерпима была М. Цветаева к поэтической гладкописи, повторности, “общим местам”.
Глубина понимания поэзии М. Цветаевой выражалась и в том, что она знала: в мире, в котором она живет, жизнь и искусство часто оказываются несовместимыми. Она не закрывала глаза на их противоречия. Кончая свой трактат “Искусство при свете совести”, она задается вечным вопросом: что важнее в поэте – человек или художник? И отвечает: “Быть человеком важнее, потому что нужнее. Врач и священник нужнее поэта, потому что – они у смертного одра, а не мы. Врач и священник человечески важнее, все остальные – общественно важнее. За исключением дармоедов, во всех их разновидностях, все важнее нас”.
Но в том же трактате М. Цветаева говорит, что ни за какие блага мира она не уступит своего дела и места поэта. Она и была поэтом, всецело поэтом. Ее трудная, нищая, бесправная жизнь изгоя тому подтверждение: “Ни с кем одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, – без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака, – а зато… А зато – все”. “Все” – потому что с ней оставалась ее поэзия, ее “напасть”, ее “богатство”, ее “святое ремесло”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)