“Сверхштатный блюститель” или “Унтер Пришибеев” Чехова
Мишенью молодого Чехова, юмориста и сатирика, было нравственное уродство, проникшее во все слои общества. В каких только формах не встречается в его рассказах эта потеря человеческого в человеке. Чинопочитание и подхалимство, самоунижение и попирание чужого достоинства, корыстолюбие, взяточничество и т. д. Всего не перечесть.
Для того чтобы представить, как Чехову удавалось на двух страницах журнала или газеты создать неприглядную картину нравственного распада личности в мрачные 80-е годы, остановимся на рассказе (1885).
“Сверхштатный
Этой целью Пришибеев напоминает еще одного литературного своего предшественника – будочника Мымрецова из рассказа Глеба Успенского “Будка” (1868). “Тащить и не пущать” – девиз Мымрецова. “Разойдись!” – в тон ему то и дело кричит Пришибеев.
Как всегда, Чехов направляет жало сатиры не только на героя, но и на тех, с кем тот вступает в столкновение. Из-за чего Приши-беева взяли под стражу? Из-за, выражаясь его же языком, “мертвого трупа”. Утопленник лежал на берегу целые сутки (урядник сообщил о нем своему начальству, становому, “еще вчера”). Но Пришибеева, конечно, волнует не это. “Нешто в законе сказано, чтобы народ табуном ходил? – возмущается он собравшейся толпой, кричит свое обычное: “Разойдись!”, пускает в ход кулаки – и вот результат: человек, рьяно защищавший закон, законом же и наказан.
Уже в этой нелепости есть то, что составляет своеобразие чеховской сатиры. У Чехова, в отличие от Щедрина, нет чистой сатиры, она у него сверкает юмористическими блестками. Пришибеев не только страшен, но и смешон.
С одной стороны, это военный служака, всю жизнь верно стоявший на страже полицейского порядка. Мрачная его биография слагается из деталей, рассыпанных, как мелкий бисер, по всему его красноречивому рассказу на суде. Оказывается, военную службу он отбывал в начале 1860-х годов в Варшаве, то есть в годы подавления царскими войсками польского восстания 1863-1864 годов (это легко высчитать: в деревне он живет уже 15 лет, перед этим 2 года был швейцаром в гимназии, а еще раньше – пожарным). Но впечатление от этих невеселых сведений, поступающих к читателю из уст героя, перемежается с комическим эффектом, который производит его речь благодаря абсурдному сочетанию слов (“утоплый труп мертвого человека”, “причина аттестовать всякое обстоятельство во взаимности”). Да и сама логика суждений Пришибеева очень напоминает суждения умалишенных из смешного рассказика писателя под названием “Случаи” (1883): один был помешан на тему “Сборища воспрещены” и не обедал с семьей, не ходил на выборы, другой – на тему “А посиди-ка, братец!” и сажал на определенный срок в сундук кошек, собак, кур, и т. д.
Унтер Пришибеев как будто не сумасшедший, но не помешан ли он тоже на тему “Сборища воспрещены”, если, разгоняя толпу, ссылается на закон, в котором не сказано, чтобы “народ табуном ходил”. И что можно сказать о человеке, который всерьез считает, что если Мавра ходит по ночам доить чужих коров, значит, она ведьма.
Незадачливость добровольного кляузника достигает высшей комической точки в сцене чтения им доноса на тех, кто “с огнем сидит”. Читает он по засаленной бумажке, которую вытаскивает из кармана (с помощью этой детали Чехов дает понять, как долго и старательно заполнял Пришибеев свой “черный список”, то доставая, то всовывая его обратно в карман). Но, к изумлению Пришибеева, чтение списка не радует судью, а вносит сумятицу среди должностных лиц и вызывает смех в зале. Видимо, не случайно больше всех заволновался судья: в числе провинившихся перед законностью Пришибеев назвал хорошо известную всем, в том числе и судье, вдову-солдатку, живущую в “развратном беззаконии” с Семеном Кисловым.
К концу рассказа “грозное” начало в образе унтера Пришибеева побеждается смешным. Приговоренный к аресту на месяц, Пришибеев выходит растерянно из камеры, но когда взгляд его падает на столпившихся мужиков, он – вопреки здравому смыслу – опять., кричит: “Народ, расходись! Не толпись! По домам!” И ясно, что арест его ничему не научит: с натурой своей, как пишет автор, совладать он не может. Ясно также, что перед нами не характер, не личность, а какой-то психологический курьез. Человеческие пороки молодой Чехов убивал смехом.
С годами критическое отношение Чехова к подобным отступлениям от норм человеческой личности, принявшим характер массовой болезни, стало выражаться в иных формах. В его рассказах появились серьезные, даже грустные интонации. Круг жизненных явлений, на которые был устремлен взор художника, значительно расширился.
Те же самые недостатки в людях, которые в ранних рассказах Чехов высмеивал, в произведениях 1890-1900 годов получили менее острое, но зато более сложное и глубокое толкование. Такова, например, судьба мотива пошлости в творчестве Чехова, по праву считающегося среди писателей XIX-XX веков одним из самых беспощадных врагов этой черты в людях.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)