Плюшкин: нелюдимый человеконенавистник
Подозрительность Плюшкина великолепно проявляется и дальше, в его отношении к Прошке, Мавре и вообще к дворовым; Прошку он так аттестует Чичикову: “Попробуй что-нибудь положить – мигом украдет”, а самому Прошке он заявляет: “Вот попробуй-ка пойди в кладовую, а я тем временем из окна ставу глядеть”. Мавре он говорит: “По глазам вижу, что подтибрила (бумажку)… врешь, ты снесла пономаренку”. Дворовых он так характеризует: “Им ни в чем нельзя доверять”. “Народ – такие воры”. “У меня народ или вор или мошенник: в
Подозрительность Плюшкина к дворовым сочетается с мелочными придирками (эпизоды с сухарем, с четверткой чистой бумаги) и сопровождается раздражительной бранью. Стоило появиться Прошке, как Плюшкин, не смущаясь присутствием гостя и как бы бравируя своей назидательной проборкой, обрушивает на крепостного мальчика поток брани: какая рожа; глуп ведь, как дерево; дурак, дурачина; бес у тебя в ногах… чешется.
Приходит позванная Мавра – Плюшкин бранит и ее: мошенница, каналья, разбойница, экая занозистая.
Но в словах Плюшкина дворовые слышат не только
Речь Плюшкина пестрит назидательными сентенциями, являющимися результатом и его многолетнего жизненного опыта, и его мрачного, ворчливого характера, и его крайней подозрительности и скряжничества: “Соболезнование в карман не положишь”. “Ведь что ни говори, а против слова-то божия не устоишь”. “Хорошего общества человека хоть где узнаешь: он и не ест, а сыт”.
Плюшкин превратился в нелюдимого человеконенавистника. Он недоверчив к людям. Характерны эпитеты, которыми он определяет людей, с его точки зрения недостойных: мотишки, воришки, мошенники. Уже в самих этих, эпитетах виден скупец.
Речь Плюшкина сжатая, лаконичная, едкая, пересыпанная множеством просторечных слов и выражений, что делает ее еще более яркой и индивидуализированной. Вот ряд примеров: “Вот бают, тысячи душ, а подитка сосчитай, а и ничего не начтешь”. “Да лих-то, что с того времени др ста двадцати наберется”. “Эхва! А вить хозяин-то я!” “И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве”. “Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами”. “Однокорытниками были, вместе по заборам лазили”. “Театральная актерка выманила” (деньги). “Козявки и всякая дрянь было напичкалась”. “Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать”. “Пеннику, чай, насмерть придерживается”. “Здоровенный куш мужиков; березовым-то веником, чтоб для вкуса-то”; “куда запропастилась”; “вижу, что подтибрила”; “он маракует”; “ужо снесу”; “по две копеечки пристегните”; “ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях”.
Образец высшего мастерства языковой индивидуализации представляет речь Чичикова.
Своим богатством и многогранностью она способствует раскрытию этого классического образа.
Он вполне оценил значение речи вежливой, любезной, выдержанной, благопристойной: “ронял слова с весом”. В 4-й главе Гоголь замечает: “Всякое выражение, сколько-нибудь грубое или оскорбляющее благопристойность, было ему неприятно”. В другом месте (11-я глава) автор говорит, что Чичиков “никогда не позволял себе в речи неблагопристойного слова”. Изумительную вежливость не только в поступках, но и в словах проявлял он еще на службе в таможне, когда он обращался к обыскиваемым с изысканной деликатностью: “Не угодно ли вам будет немножко побеспокоиться и привстать?”. “Не угодно ли ваш будет, сударыня, пожаловать в другую комнату?”. “Позвольте, вот я ножичком немного пораспорю подкладку вашей шинели”.
Очевидно, служба научила “потерпевшего” Чичикова искусно заботиться о смягчении своих выражений из разных корыстных соображений, и этот навык пошел ему впрок и используется им позднее.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)