Контраст двух лагерей – власти и народа в повести “Капитанская дочка”
Работая над “Капитанской дочкой” – произведением весьма рискованным в политическом отношении, Пушкину приходилось, как уже сказано, все время думать о цензуре. И вот по соображениям явно цензурного порядка он вынужден был несколько смягчить это место: в окончательном тексте после отказа генерала помочь Гриневу он едет в Белогорскую крепость, по дороге его схватывают караульные Пугачева и насильно приводят в Бердскую слободу; таким образом в “пристанище Пугачева” он попадает не намеренно, а случайно.
Но это автоцензурное
“Глаза у Пугачева засверкали. “Кто из моих людей смеет обижать сироту? – закричал он.- Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?” – Швабрин виноватый,- отвечал я.- Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться. – Я проучу Швабрина,- сказал грозно Пугачев.- Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу”.
Реакция эта не только диаметрально противоположна тому., как принял известие
Контраст двух лагерей – правительства и Пугачева – подчеркивается и композиционно: расположением двух глав – оренбургской (“Осада города”) и бердской (“Мятежная слобода”) – непосредственно друг подле друга. Мало того, этот контраст проводится, но только в обратном порядке, и расположением двух следующих глав – “Сирота” и “Арест”.
В главе “Осада города” генерал отказывает Гриневу в помощи; в главе “Мятежная слобода” Пугачев ее обещает. И в главе “Сирота” сдерживает свое обещание, едет вместе
С Гриневым в Белогорскую крепость, освобождает Машу из-под власти Швабрина и даже предлагает Гриневу (опять н соответствии с его “пророческим” сном) быть его “посаженым отцом”. В следующей главе (“Арест”) представители правительственного лагеря сперва грубо схватывают Гринева и Машу (все обошлось благополучно лишь потому, что правительственным отрядом начальствует старый знакомец Гринева – гусар Зурин), а затем, в конце главы, Гринева арестуют и под конвоем, как преступника, отправляют в страшную “следственную комиссию”, учрежденную по делу Пугачева: “Меня посадили в тележку. Со мною сели два гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге”.
После главы “Арест” следует еще одна – и последняя, заканчивающая весь роман,- глава: “Суд”. И, как это почти всегда у Пушкина, начало “Капитанской дочки” гармонически перекликается с концом.
В начале романа птенец вылетает из своего дворянского гнезда; в конце романа, после ряда волнующих событий и происшествий, выпавших на его долю, он снова в него возвращается. И такая композиция так же закономерна, создает такую же типическую обстановку для произведения, оформленного в качестве семейных дворянских мемуаров, как композиция “Пиковой дамы” – повести об игроке, начинающейся и заканчивающейся за картами.
Между первой и последней главами Пушкин протягивает нити соответствий и даже прямых совпадений. В середине последней главы мы-снова в симбирском поместье Гриневых. Перед нами опять те же старики Гриневы – властный и суровый отец, безропотная, любящая мать; та же обстановка; повторяются и те же характерные детали (чтение отцом “Придворного Календаря”, упоминание о влиятельном петербургском родственнике, князе Б.). Но подле стариков Гриневых новое лицо – полюбившаяся им невеста сына, Марья Ивановна Миронова, и нет самого сына, Петруши, осужденного за участие “в замыслах бунтовщиков” и приговоренного к ссылке “в отдаленный край Сибири на вечное поселение”. И вот все, словно бы и то же самое, предстает совсем по-иному. Поместная идиллия первой главы, перекликающаяся с первыми тремя белогорски-ми главами, оборачивается, как в трех последних белогорских главах, трагедией.
В последней главе, как и в первой, батюшка – с “Придворным Календарем” в руках. Но в первой главе он внимательно читает его: “Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи…” В последней главе он рассеянно “переворачивает листы: “…но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия”.
В первой главе – “матушка варила в гостиной медовое варенье”; в последней – в той же гостиной “матушка молча вязала шерстяную фуфайку, и слезы изредка капали на ее работу”. Совершенно очевидно, что каждая из этих деталей органически связана со всем остальным, полностью соответствует данной ситуации и потому ложится нужной краской в общий колорит каждой из сцен. Варить варенье матушка должна была именно в первой, в основном идиллической главе; наоборот, так естественно, что в последней главе она вяжет “шерстяную фуфайку” (сперва Пушкин написал было “вязала чулок”, но поправил: “фуфайку”), конечно, для сосланного теперь в Сибирь Петруши, кото-оый в первой главе, “облизываясь, смотрел на кипучие пенки”.
Дальше ход действия в обеих параллельных сценах развертывается сввершенно симметрично. В первой главе принимается решение об отъезде Петруши не в Петербург, а в Белогорскую крепость; в последней главе повествуется о решении Марьи Ивановны, приехавшей из Белогорской крепости, ехать в Петербург. И в том и в другом случае упоминается о слезах матушки. Но “слезы” эти тоже разные. В первом случае матушка плачет горькими слезами при мысли о разлуке с сыном; во втором случае-радостными слезами, слезами надежды на то, что Марье Ивановне удастся се замысел – добиться оправдания Петруши.
Симметрия В развертывании сюжета и действия романа проводится и далее, до самого конца. Гринев смело явился к вождю крестьянского восстания Пугачеву (я уже говорил, что в окончательном тексте это несколько смягчено), в его “резиденцию” – “мятежную слободу” – для спасения своей невесты и достиг этого. Маша едет к императрице в ее резиденцию – Царское Село – для спасения своего жениха и также добивается этого: в свою очередь спасает своего спасителя. И, как всегда у Пушкина, это отнюдь не только внешний композиционный прием.
//
(1 votes, average: 5,00 out of 5)