Анализ первых рассказов Фадеева
С немалыми политическими амбициями и начинал Фадеев свою писательскую деятельность. А в литературу он пришел не случайно. В отличие от многих партийных работников, стремившихся установить свою власть в литературе и искусстве при полной собственной бесталанности, он был человеком художественно одаренным.
И заявило о себе его дарование в первой же повести “Разлив” (1923) неожиданным для самого автора своеволием. Недавний военкомбриг Александр Булыга (партизанский псевдоним Фадеева) намеревался дать в этой повести картину борьбы за
Стоило Ему ввести в действие
Эта греховная для марксиста неприязнь прорывается в повести не однажды. А сцена спасения крестьян, застигнутых разливом реки в лугах, и вовсе выдает его с головой:
“Народ схлынул на одну сторону к лодке. Задние, обезумев, полезли на передних… Бестолково, по-овечьи копошились на маленьком островке люди. И потому, когда отсчитывал Дегтярев восемь человек в лодку, казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец. Потный волосатый мужик старался из середины протиснуться к лодке. Он грозил Дегтяреву кулаком и кричал, обливая слюной сивую бороду:
– Куда баб отбираешь? Мужиков в перву очередь бери!.. Хлеба пропали, ежели мужики перетонут! С баб кака корысть?..”
Через десять лет, вспоминая о своих первых шагах в литературе, Фадеев дал “Разливу” беспощадно суровую оценку: “Несерьезное и неряшливое произведение… Материал повести остался сырым и необработанным…” Повесть и в самом деле мастерством исполнения не отличалась. Но больше всего удручало ее автора то, что собственные его впечатления и эмоции вышли из-под контроля разума, не подчинялись строгому идейному замыслу.
Уже следующей вещью – рассказом “Против течения” (1923) молодой писатель с лихвой восстановил свое политическое реноме. В рассказе безраздельно господствует Фадеев-политик, который умеет обуздывать и “дозировать” свои непосредственные впечатления и твердо знает, как надо и как не надо подавать читателю события гражданской войны. Сюжет рассказа целиком построен на конфликте между массой и способными противостоять ей и покорять ее большевистскими руководителями, между “выросшей в черноземных падях партизанской стихией и выплавленной в жарких вагранках, окрепшей на железнодорожных путях разумной классовой волей”.
Портрет массы Фадеев и здесь рисует, не тая острой антипатии к ней:
“…и из человечьего месива, где озлобленные лица, обдрипанные шинели, штыки, патронташи, подсумки и мокрые ветви загаженного людьми ельника сливались в одно оскаленное щетинистое лицо, неслось: – За Амур! За Амур…”
Но издевки, как было в “Разливе”, он уже не допускает и, говоря о людях, составляющих эту массу, находит вроде бы сочувственные слова: “Вся беда их заключалась в том, что они были темны, как взрастивший их чернозем, смертельно устали воевать, а дома их ждали собственные земли, избы, семьи и такой заманчивый семейный уют”.
Большевистским руководителям Фадеев, однако, сочувствует куда больше. И любые их действия, какой бы крови они ни стоили, одобряет самым решительным образом. В финале рассказа преданные революции бойцы залповым и пулеметным огнем расстреливают мирную толпу митингующих партизан, которые, оставив фронт, намереваются разойтись по домам…
С годами Фадеев становился все более искусным политиком. Он считал себя солдатом партии и готов был служить ей беззаветно, какие бы повороты и скачки ни совершала она на своем генеральном пути. По-прежнему не исключал он и насилия над личностью, и над массой во имя достижения определенных политических целей. Однако научился тоньше и убедительней доказывать его необходимость. Словом, успешно овладевал искусством политической игры и не без удовольствия принимал в ней участие. Но и художественное его дарование зрело, развивалось, обретало силу и глубину. Как художник, он все острее чувствовал, что черно-белый мир классовых связей и противоречий, в который он со товарищи пытается втиснуть все человечество с его историей и судьбой, для него, для человечества, тесноват, что люди живут гораздо более сложной и многоцветной жизнью, чем видится она сквозь призму этого мира. И он с растущим интересом и вниманием всматривался в людей, в их лица, души, судьбы, не исключая и тех, кто прежде сливался для него в “одно оскаленное щетинистое лицо”.
Ясно, что две эти ипостаси: политика и художника – не могли соединиться в одну. Но Фадеев до поры до времени никакой драмы раздвоения не испытывал. Политик диктовал ему, что писать, ставил задачи, указывал цели. А художник сам решал, как писать. В середине 20-х годов это было еще возможно.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)