Афоризм и парадокс в рассказах Шукшина
Шукшина интересуют не всякие проявления характеров и не любые способы их изображения. Подробное и ровное описание чувств и поступков героев ему чуждо. Его излюбленный тип изобразительности – афоризм, дерзкий и изящный парадокс. Поэтому определенные стороны человеческих характеров, которые он находит нужным акцентировать, он берет как бы на “отрезке” их наиболее интенсивного проявления и смело оттеняет их контрастными сторонами, минуя все промежуточные звенья. И, в сущности, именно это контрастно-органическое сочетание и придает
Его рассказы можно сравнить с пословицами. Та же в них острота и мгновенность схватывания сути, та же дерзость образности, тот же лаконизм и, я бы сказал, “жилистость” выражения. Его художественная мысль всегда настолько энергична и проявлена, что средства ее сюжетного воплощения рождаются как бы сами собой по принципу необходимых и достаточных. Потому он имел право говорить: “Мне кажется, самый простой эпизод, случай, встреча могут стать предметом искусства, и чем
Может показаться несколько странным, что при том значении, какое Шукшин придавал своему Пашке Колокольникову, он к типу, к характеру этого рода так ни разу больше и не обращался, хотя, скажем, такие его герои, как Ванька (“Далекие зимние вечера”) или Сергей (“Внутреннее содержание”), были “повторены” им не однажды. Странного тут? впрочем, ничего нет.
Дело в том, что Пашка как-то сразу, без всякой, что называется, подготовки отразил одну из тех стадий духовного развития деревенского парня, которая мыслится Шукшиным как некая завершенность, как некий нравственно-психологический итог, в котором все “мучительные” противоречия самого процесса развития уже преодолены, и преодолены безболезненно. Шукшина как художника интересует в первую очередь именно процесс, и не потому, конечно, что он испытывает какое-то особое пристрастие к “противоречиям”, а потому, что процесс всегда поучительнее своего итога.
Вот потому-то Шукшин вновь и вновь возвращается к “исходным” состояниям деревенского сознания, к состояниям, в которых дорогие писателю жизненные начала наличествуют как бы в еще “нетронутом” виде, и затем шаг за шагом прослеживает все трансформации этих начал на путях развития, диктуемого новыми условиями. Такое исследование, при котором сохраняется возможность не упускать из виду ни одного из сколько-нибудь существенных и заметных нравственных сдвигов, представляется Шукшину в наибольшей степени убедительным.
Примером такого исследования может служить повесть “Гам, вдали” (1966), Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что самые общие контуры характера Петра Ивлева, главного героя повести, нам как будто знакомы. В чем-то, и весьма существенном, Петр Ивлев похож и па Сергеи (“Внутреннее содержание”), и на Леньку (“Ленька”), и на Кольку Паратова (“/Кена мужа в Париж провожала”), и на Серегу Безменова (“Беспалый”). В чем же? Скорее всего в том, что составляет одну из характернейших черт шукшинских героев – в непреодолимой, но еще не вполне осознанной тяге к красоте, к какому-то особому, смутно предчувствуемому героем миру сильных и ярких ощущений, с которым герой связывает свои, тоже еще смутные надежды приобщиться к “настоящей” – небудничной и несуетной – жизни.
Многим из шукшинских героев эта тяга стоит весьма дорого. Наделенные пылким, часто неуправляемым воображением, они сразу же хотят многого; разрыв между манящими их феерическими миражами и жизнью, которою они живут, у них слишком велик. И потому, не угадав в этой жизни путей, реально ведущих в мир их мечты, они либо становятся жертвами собственных безрассудств, как, например, Спирька Расторгуев (“Сураз”) или Ольга Фонякина (“Там, вдали”), либо замыкаются в наркотически-возбужденном созерцании своих фантасмагорий (Митька Ермаков из одноименного рассказа, Бронька Пупков, герой рассказа “Миль пардон, мадам!”, Семен Иваныч из рассказа “Генерал Малафейкин”, Санька Журавлев из “Верси и “).
Своеобразное “примечание” к повести – рассказ “Беспалый”. С Серегой Безменовым жизнь сыграла шутку не менее жестокую, чем с Петром: жена его, которую он любил восторженной и безрассудной любовью, изменила ему. Причем сделала это как-то по-особому пошло, обескураживающе грубо. Но когда у Сереги схлынул прилив слепой и необузданной ярости, он, неожиданно для себя, пришел к ясному и простому выводу: “Он думал: что ж, видно, и это надо было испытать в жизни. По если бы еще раз налетела такая буря, он бы опять растопырил ей руки – пошел бы навстречу. Все же, тис нп больно было, это был праздник. Конечно, где нриидник, там и похмелье, это так… Но праздник-то Гнил? БЫЛ. Ну и все”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)