Реализм в творчестве Шукшина
В принципе, в главном Шукшин, разумеется, прав: всякая экранизация действительно связана с переходом одного вида искусства в другой, равно как и с неизбежными, по-видимому, потерями-приобретениями. Скажем, фильм ” Война и мир ” безусловно не воспроизводят (да и не претендует на это) знаменитого толстовского романа во всем его философско-художественном богатстве. Зато он предельно объективирует содержание романа, давая ого зрительно-вещественный эквивалент, и в этом его реальное “преимущество” перед романом; не раскрывая процессов,
Такой “перевод” с языка одного вида искусства на язык другого достигает своей цели, понятно, лишь в том случае, если он сделай правильно, то есть если при переводе сохранены в неприкосновенности все идейно значимые моменты литературного источника. Тогда зритель-читатель легко примиряется с тем, что литературный источник воспроизведен па экране “не полностью”, вполне довольствуясь теми преимуществами,
В фильме же “Позови меня в даль светлую” ни одни из рассказов не остался в неприкосновенности, причем литературное их содержание оказалось куда более значимым, нежели их кипоконтамипация. О превращениях рассказа “Вянет, пропадает” я уже говорил. То же самое можно было бы сказать и о рассказе “Космос, нервная система и шмат сала”. В сценарий он вошел в виде проходной мизансцены, в которой его первоначальная, тонко организованная композиция (а стало быть, и идея) просто растворилась, потерялась, а центральный образ старика Наума Евстигнеевича – напрочь лишился той предельно выверенной характерности, какою он обладал в рассказе. В многолюдном и многособытийном фильме масштаб его становится совершенно иным, образ утрачивает самостоятельность, выбивается из фокуса нашего внимания, интереса, и мы уже не вникаем в пластику его внутреннего движения, в “сюжет” его развития, в котором и заключалось глубокое очарование рассказа.
Шукшин не поставил фильма, как собирался. При жизни его сценарий даже не был опубликован. И можно лишь гадать, каков получился бы фильм в постановке самого Шукшина да еще с ним самим в главной роли. По вопросы о соотношении литературных источников с их киноитерпретациями все равно возникли бы.
В интереснейшей статье “Средства литературы и средства кино”, написанной Шукшиным еще в 1967 году, но опубликованной лишь Двенадцать лет спустя, он прямо заявляет: “Грешно мне было бы жаловаться на „киношную” судьбу, но – тут надо преодолеть большую неловкость – рассказы, по которым я поставил оба фильма, – лучше…
Отныне я перестану ставить фильмы по своим рассказам, буду пробовать писать литературу только для кино (когда – для кино). Может быть, когда-нибудь что-нибудь выйдет” . Правда, в сценарии “Позови меня в даль светлую” он, как видим, снова не удержался…
В статье “Средства литературы и средства кино” Шукшин ставит и еще один весьма важный вопрос – о необходимости создания так называемой киполитературы. Справедливо считая, что литература с большим; трудом поддается переводу на киноязык, он мечтает о создании такой литературы, в которой были бы заранее предусмотрены все специфические потребности кино. Однако из системы самой литературы (“словесности”) эта “вспомогательная” кинолитература все же явно выпадает, поскольку она не считается (сознательно не считается, в интересах кино) с законами литературной прозы, притом что реализуется она в средствах этой самой прозы. Никто не станет сравнивать фильмы Шукшина с его прозой (кроме тех случаев, когда они тематически пересекаются), ибо это разные формы искусства; но так называемые киноповести его будут сравнивать с его прозой обязательно, поскольку то и другое реализуется в материале слова. И тут уж сравнение будет явно в пользу прозы. К чему я это говорю? Да к тому, что литературную прозу Шукшина надо все же отделять от его кинопрозы, от всего того, что Шукшин-писатель делал в “специальных” интересах кино. И если говорить о действительном своеобразии Шукшина-художника, то оно состоит не ц том, что в своей прозе он использовал изобразительные возможности кинематографа, а в том, что в каждой из этих областей он был выдающимся мастером.
В размышлениях Шукшина о судьбах литературы в кино есть и еще один важный момент. Сопостазляя средства литературы и средства кино, Шукшин стремился не только определить их взаимную специфику и разграничить сферы применения тех и других, но и все чаще задумывался о потенциальных возможностях литературы и кинематографа как двух форм искусства. И все решительнее склонялся к признанию преимуществ литературы. Эта мысль достаточно отчетливо прозвучала уже в статье “Средства литературы и средства кино”. Еще определеннее Шукшин высказался семь лет спустя в одном из своих последних интервью: “Писательставит фильм! Да это же компромиссе писательским трудом! <…-> И потому я встал перед выбором: кино или литература?” И еще: “Аудитория кинофильма – миллионы зрителей, а для писателя это – редко достижимая мечта. Но кино – искусство быстро^ точное, а литература – вечное. Нужно выбирать. Ре-ж”сеер или писатель? За свою прежнюю неопределенность теперь придется дорого расплачиваться… И я еще не могу до конца осознать, чем расплачиваться…” Прирожденный литератор, прозаик, он все прочнее и органичнее утверждался в художественных прин – ^ цгшах, характерных именно для литературы, и все дальше отходил от приемов и средств, которые являются у нее общими с другими видами.
Примечательны в этом смысле некоторые его суждения о сюжете, частично уже приводившиеся мною. Он говорил: “Перескажите сюжет любого романа Досто – ; евского – вам не удастся передать глубину произведения: не в сюжете дело”. И несколько дальше: “…сюжет служил Достоевскому только поводом, чтобы начать разговор. Потом повод исчезал, а начинала говорить душа, мудрость, ум, чувство. Вся суть и мудрость его – писаний, она не в сюжете как раз, а в каких-то отвлечениях. Это потом, отбросив все остальное, можно докопаться до сюжета. Но отбросить все остальное – это значит отбросить Достоевского ” 2. Можно соглашаться или не – соглашаться с Шукшиным в такой трактовке сюжета. Знаменательнее другое: восставая против “сюжета”, Шукшин, в сущности, восстает против всякого рода литературных условностей, весьма определенно заявляя, что литературная форма зависит прежде всего от индивидуальности писателя. В таком понимании литературы он близок ко многим нашим классикам. Например, к Л. Толстому, который говорил: “Что такое “Война и мир”? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника <…> История русской литературы со времени Пушкина не только представляет много примеров такого отступления от европейской формы, но не дает даже ни одного примера противного. Начиная от ” Мертвых душ ” Гоголя и до “Мертвого дома” Достоевского в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)