Обращения Пушкина в своем творчестве к Горацию и Державину
Но была еще одна, более существенная причина обращения Пушкина к Горацию и Державину. Гораций, как и многие его современники, был убежден, что другие государства могут, подобно древнеегипетскому, исчезать с лица земли, но только Рим – вечен; империя римская, ее государственные установления, господствующая религия, римская речь не исчезнут никогда. Поэтому и вечность своей поэзии он соизмерял с существованием Рима:
Нет! не весь я умру,- часть меня лучшая Избежит похорон; славою вечною Буду я возрастать, в храм Капитолия Жрец восходит пока
Державин совершил ту же ошибку. Российское государство – именно такое, каким оно было при нем, самодержавное государство – он считал вечным и неизменным; в интересах и потребностях государства, как он думал, вьи ражались главные и высшие интересы всего народа и каждого отдельного человека. Поэтому польза, принесенная государству, была, по его мнению, абсолютной мерой всех человеческих достоинств и дел, включая и достоинства поэта. Он был убежден, что такой взгляд на русское самодержавное государство разделяют и вечно будут разделять все живущие в России люди; славяне и другие “народы
Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа.
Сначала – о конкретной детали. Известно, что Александрийским столпом здесь названа колонна, установленная в Петербурге на Дворцовой площади в память Александра I.
Николай I и его окружение всеми средствами старались раздуть посмертную славу Александру I: его величали победителем Наполеона, благодетелем русского народа, миротворцем и пр. и пр. Но идеологи нового царствования, расточая хвалы покойному царю, не забывали и его наследника – Николая I; создание колонны они представляли как знак его верности “великому” делу Александра. Этой двойной цели было подчинено и торжественное открытие колонны. Пушкина на этом пышном празднестве не было. 28 ноября 1834 года он сделал в своем “Дневнике” следующую запись: “Я ничего не записывал в течение трех месяцев. Я был в отсутствии – выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами – моими товарищами…” Пушкин недвусмысленно осудил не только Александра – мстительного гонителя своей молодости,- но и Николая; последнего даже вдвойне: он был главным распорядителем затеи по увековечению памяти “плешивого щеголя” и он же “упек” великого поэта “в камерпажи”.
Это осуждение запечатлено и в “Памятнике”. Александровская колонна представлена здесь как символ двух царствований. Но памятник, воздвигнутый поэтом,- это ведь тоже символ, символ поэтического творчества, духовного созидания. Эти два символа, как и в оде Горация, сопоставлены: подвиг поэта выше, чем все “подвиги” царей; но у Пушкина они и прямо противопоставлены: в памятнике поэта, то есть в тех важнейших свойствах его поэзии, благодаря которым его имя войдет в благодарную память народа и навечно сохранится в ней, есть свойство непокорности верховным властителям России. Эти смысловые соотношения дополнены и развиты в четвертой строфе “Памятника”:
И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я Свободу И милость к падшим призывал.
Пушкин, разумеется, понимал, что стихотворение, в котором Александровская колонна представлена как символ зла, цензор (а им мог оказаться и Николай I, который, как известно, еще в 1826 году сам себя назначил цензором великого поэта) не разрешит печатать; поэтому он слегка видоизменил ее название – “Александрийского” вместо, допустим, “Александровского”,- с тем чтобы “высочайший” цензор мог подумать, будто речь идет о колонне в египетском городе Александрии, воздвигнутой, как принято было считать, на могиле Александра Македонского. Но эта отвлекающая подробность не могла усыпить подозрительности цензора: ему, как и любому тогдашнему русскому читателю, при чтении четвертой строки стихотворения естественнее было вспомнить Россию, а не далекий Египет, легче представить себе недавно открытый в Петербурге памятник русскому царю, чем весьма редко упоминаемую даже в специальной исторической литературе колонну на пустынной
Окраине Александрии. Что же касается “ссылок” на Горация и Державина, то уже одно верное понимание смысла четвертого стиха сразу же раскрывало их защитно-декоративное значение. Примерно так должен был рассуждать Жуковский, прежде чем отважиться на переделки, приноровившие стихотворение Пушкина к требованиям цензуры. В четвертом стихе он слово “Александрийского” заменил словом “Наполеонова”, а пятнадцатый стих “Что в мой жестокий век восславил я свободу” вычеркнул почти целиком и вместо него вписал другой – собственного сочинения, после чего четвертая строфа “Памятника” приобрела такой вид:
И долго буду тем народу я любезен, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что прелестью живой стихов я был полезен И милость к падшим призывал.
На первый взгляд может показаться, что эти переделки не так уж и значительны: из двадцати стихов переиначено три, причем в одном из них – в тринадцатом – изменен только порядок слов. Но содержание стихотворения от этих замен и перестановок стало совсем иным.
Присочиненный Жуковским образ Наполеонова столпа вытеснил из первой строфы ее подлинное социальное и эстетическое значение. В августе 1836 года, когда был написан “Памятник”, завоевательские идеи Наполеона и в самой Франции имели не так уж много сторонников, а о непосредственной их опасности для России не могло быть и речи.
И уже совсем неузнаваемым стало содержание четвертой строфы “Памятника”: “прелесть живая стихов” ни с “чувствами добрыми”, ни с призывами “милости к падшим” ни явно ни скрыто не соотносится.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)