Булгаков и Художественный театр
В мае 1912 года в Киев с шестью спектаклями в полном составе прибывает Художественный театр. В интервью корреспонденту “Киевской мысли” Вл. И. Немирович-Данченко расскажет, что театр привез декорации на двадцати трех платформах и вагонах. Очередь за билетами тянулась через несколько улиц, художественный же успех, как сообщает корреспондент, “был средний”. И. Виноградская опубликовала письмо одного киевлянина, который пробился на первый спектакль (“Вишневый сад”) и поразился холодности публики. Возмущенный зритель пишет Станиславскому:
Бисером кормили не зря. Среди “открытых жилетов” и “бараньих глаз” наверняка были и внимательные глаза студента медицинского факультета Михаила Булгакова, будущего “автора театра”.
Киевские гастроли художественников успел запечатлеть синематограф.
Облик Булгакова-театрального традиционалиста, его киевская сценическая закваска замечательно просматривается и воспоминаниях С. Ермолинского, одного из близких к Булгакову людей 30-х годов. Мемуарист отмечает, что автор “Кабалы святош”, любил, “облачившись к черный костюм и прицепив бантик, на правах “моего” человека отправиться послушать, например, “Аиду” и Большом театре в давней постановке.
Печать “старой провинции” Булгаков в своих театральных воззрениях сохранил и осмыслил в совершенно особом духе. Тайна сцены, поэзия кулис, чувство театра как “волшебной камеры”, подмостков как творящего и преобразующего пространства, все эти условности старого романтического театра, доживавшие свой век в провинции, совпали с глубинными установками Булгакова. Вера в устойчивость органических, естественных начал жизни питала образ старинного театра, в чем-то интимно совпадающий с образом театра провинциального. Извечный выход к рампе “разноцветного Валентина”, огни города, тепло дома и саардамских изразцов, возле которых читались любимые книги, “пахнущие старинным шоколадом”, раскрытая партитура ” Фауста ” на рояле – это все категории жизненного уклада, быта и, одновременно, культуры, совершенно не враждебные друг другу. Образ старого театра находился рядом с образом уютной повседневности, той нормы человеческой жизни, которая, как сказано в “Белой гвардии”, непременно восстановит свои права, “потому что Фауст, как Саардамский Плотник, – совершенно бессмертен”.
Этот мотив окрасится потом трагическими обертонами, вступит в неравную борьбу с иными мотивами булгаковского искусства и его человеческой судьбы.
Очерк М. Булгакова “Киев-город” напечатан в июньском номере газеты “Накануне” (1923). Он написан человеком, который уже продумал и во многом осуществил ту самую книгу, которая, по прогнозам очеркиста, должна появиться “лет через 50”. Перелом времени осмыслен в романе “Белая гвардия” и через смену и борьбу разных культурно-исторических реалий. Прежний город вместе с Оперой (которая, подобно гимназии, является его художественным синонимом) остался существовать только в природе авторского зрения, в его неожиданных иронических сопоставлениях. То Мышлаевский загремит, как Ра-дамес в “Аиде”, то Михаил Семенович Шполянский, оборотень, окажется похожим на Евгения Онегина или на Марселя в “Гугенотах”, то Турбин в ужасе и панике разгрома своего дивизиона заметит на боковом подъезде Оперного театра полуоборванную афишу: “Кармен. Кармен”. В конце романа на “саардамских изразцах”, домашних скрижалях истории, смываются все надписи и “случайно” остается одна: “Лен… я взял билет на Аид…”
Укороченное на одну букву название оперы совпадает с древним обозначением царства смерти. Вот все, что осталось от “времен легендарных”. Не менее значимы в романе реалии другого культурного обихода, который установился в городе в период четырнадцати переворотов. В доме на Алексеевском спуске Турбины обсуждают премьеру “Павла I”, той самой пьесы Д. Мережковского, которая стала гвоздем сезона Соловцовского театра в восемнадцатом году (заметим, что Павла играл Н. Со-снин, премьер труппы; в 1936 году на мхатовской сцене он сыграет Шаррона в булгаковском “Мольере”). В первой редакции “Турбиных” юнкера в гимназии, ломая парты, поют куплеты из “Пупсика”, популярной оперетты, которая входила в звуковой фон времени.
В автобиографии, составленной в октябре 1924 года, Булгаков вспомнит опыт театральной работы во Владикавказе очень коротко: “Жил в далекой провинции и поставил на местной сцене три пьесы. Впоследствии в Москве, в 1923 году, перечитав их, торопливо уничтожил. Надеюсь, что нигде пи одного экземпляра их не осталось”.
Надежды не оправдались. Дотошные историки разыскали через сорок лет суфлерский экземпляр одной пьесы, восстановили в общих чертах содержание и смысл других четырех, которые Булгаков даже в общий счет не включил. Идея плавной литературной эволюции оказывается заманчивой: биографы и театроведы терпеливо и настойчиво стремятся обнаружить в погубленных автором пьесах черты будущих высоких замыслов.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)