Тема свободы в творчестве Пушкина
Когда это будет и как народ обретет свободу – это вопрос особый и в творчестве Пушкина один из важнейших. Достаточно сказать, что его исследованию посвящены многие страницы таких произведений, как ” Борис Годунов “, ” Дубровский “, “История Пугачева “, ” Капитанская дочка “, “Сцены из рыцарских времен” и др. Ответа на него так же, как и на общий вопрос о народе, Пушкину найти не удалось, но веру в неизбежность торжества народной свободы он сохранил до конца своих дней. Эта вера вдохновляла его гимны свободе до декабрьской
А я – беспечной веры полна, Пловцам я пел…- она же вдохновляет его теперь: Я гимны прежние пою… “Арион” (1827)
Но ведь о том же сказано и в четвертой строфе “Памятника”. Вывод этот в основе своей верен. И, отправляясь от него, можно было бы продолжать наши рассуждения дальше. Но у Пушкина есть стихотворение, как будто бы и написанное только для того, чтобы проверить справедливость этого вывода. Стихотворение “Из Пиндемонти” не принадлежит к числу наиболее популярных пушкинских стихотворений, и поэтому его необходимо здесь привести полностью:
Не дорого ценю я громкие
В современном пушкиноведении упоминаемая здесь концепция, разумеется, отвергнута, но смысловое соотношение двух этих написанных почти одновременно стихотворений “Из Пиндемонти” и “Памятника” – до сих пор еще не изучено. В стихотворении “Из Пиндемонти” речь идет о политике, и одно это позволяет отнести его к политической или, точнее, к публицистической лирике. Значит, надо прочесть его в контексте пушкинской публицистики во-первых и в контексте социально-политических обстоятельств 30-х годов во-вторых.
В литературной деятельности Пушкина публицистика в собственном смысле этого слова и публицистическая лирика занимают немаловажное место. Поэтому естественно, что он всегда серьезно и заинтересованно следил за современной ему журналистикой. После возвращения из ссылки он принимал непосредственное участие в редактировании журнала “Московский вестник”, а позднее – “Литературной газеты”. С осени 1831 года Пушкин настойчиво хлопотал о том, чтобы ему разрешили издавать политическую газету с литературным приложением. Доверить Пушкину издание политической газеты Николай I, конечно, не захотел, но после длительных проволочек изъявил согласие на издание (начиная с 1836 года) литературного журнала по четыре номера в год. Пушкин объединил вокруг “Современника” лучшие литературные силы: на его страницах печатались произведения Гоголя, Жуковского, Тютчева, Баратынского, Языкова, Кольцова, Вяземского, Дениса Давыдова, В. Ф. Одоевского. Летом 1836 года все труды Пушкина были посвящены журналу: в июне он допечатывал второй его номер и одновременно собирал и подготавливал материалы для третьего и четвертого, написал шесть больших статей, свыше пятнадцати редакционных заметок и несколько десятков исторических и литературных анекдотов, объединенных в цикл “ТаЫе Та1к”; кроме того, он заканчивал в это время работу над “Капитанской дочкой”. И все эти бесценные сокровища были предназначены для “Современника”. Тогда же (5 июля) было написано и стихотворение “Из Пиндемонти”. Вполне вероятно, что и оно должно было быть напечатано там же.
Но если даже допустить, что оно было бы напечатано в “Современнике” анонимно и никто не догадался бы, что его автором является сам Пушкин, то и в таком случае буквальное понимание строк о печати и о журналистах было бы маловероятным: ведь подписчики журнала названы здесь олухами, а сам издатель, помимо воли которого стихотворение, конечно, не могло появиться на страницах его журнала, если не прямо, то косвенно признается, что он их морочит!
Еще больше противятся буквальному пониманию слова о “чуткой цензуре”. Рассказы и анекдоты о чрезмерной, полицейски тупой придирчивости царской цензуры знали в те годы все, кто хоть немного интересовался литературой. Известно было также, что Пушкина цензура читала с удвоенной подозрительностью. Особенно тягостным был ее надзор именно в 1836 году, когда издавался “Современник” . “Тяжело, нечего сказать,- жаловался Пушкин Д. В. Давыдову,- и с одною ценсурой напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? знаю, чем провинились русские писатели… Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче…
Ценура дело земское; от нее отделили опричнину – а опричники руководствуются не уставом, а своим крайним разумением”. Здесь в разговоре о цензуре Пушкин вспомнил опричнину, раньше он сравнивал ее с инквизицией – таково было его постоянное и устойчивое мнение. Видимо, и по этой причине так трудно дался ему изысканный комплимент цензуре. В черновике сначала был образ в знакомом уже нам средневековом духе:
Или несет цензурные вириги; затем появился смягченный вариант: Или стеснительной опутана цензурой; потом испытана антитеза: Иль вдохновенный ум… цензурой; и еще – в той же негативной тональности: грозная ценура; наконец, возникла хвалебная интонация: важная цензура; и только в заключение этой мучительной работы был найден окончательный, саркастически открытый вариант: чуткая цензура! Но этими, без особых затруднений распознаваемыми сигналами иронии Пушкин не ограничился. Первая часть стихотворения завершается стихом: Все это, видите ль, слова, слова, слова! Следует прежде всего обратить внимание на словечко “видите ль”. Оно с давних пор имеет устойчивую ироническую окраску и здесь как бы предвещает сложную перемену иронических значений.
В начале XIX века было уже хорошо известно, откуда взята фраза о словах. И Пушкин ссылался на Шекспира, наверно, не ради того, чтобы свою “образованность показать”. Вероятнее всего, он надеялся, что эта странная (потому что ненужная) сноска возбудит любопытство читателя, и он отыщет и перечитает соответствующий эпизод трагедии (акт II, сцена 2): “Что читаете, милорд?” – спросил Полоний; “Слова, слова, слова”,- ответил ему Гамлет. Полоний всегда был твердо убежден, что все высокие понятия и принципы, о которых пишется в книгах, не более чем слова, слова, слова! Возвратить читателю исходный смысл гамлетовской реплики необходимо было потому, что в обыденном хождении в качестве “крылатого” выражения она отождествлялась с убеждениями не Полония, а Гамлета и стала, таким образом, одной из самых “внушительных” формул расхожего гамлетизма. Обыватель вспоминал о ней, когда хотел отвести беспокоящие его совесть понятия о гражданских правах, которых он не имел и не смел требовать, о свободах и, в частности, о свободе печатного слова, которая, как он, обыватель, вместе с Хлестаковым думал, нужна только баронам Брамбеусам и Тряпичкиным – чтобы удобней было “морочить олухов”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)