Любовь в изображении Бунина
Была, впрочем, одна проблема, которой Бунин не только не опасался, а, наоборот, всей душой шел ей навстречу. Он был занят ею давно, писал в полном смысле, как сказали бы сейчас, завербованно, и ни война, ни революция не могли его привязанного к ней пошатнуть,- речь идет о любви.
Здесь, в области, полной невыраженных оттенков и неясностей, его дар находил достойное себе применение. Он описывал любовь во всех состояниях,- а в эмиграции еще пристальней, сосредоточенней,- умел найти ее даже там, где ее еще нет, в ожидании, как у той медицинской сестры
Любовь в изображении Бунина поражает не только силой художественной изобразительности,
Он ищет примеры вулканического извержения страсти, трагически подчиняющей человека своим слепым силам, и готов следовать за такими сюжетами, не боясь срывов, забеганий на иные уровни, чего при прочих обстоятельствах не допустил бы его строгий вкус, как, например, в “Деле корнета Елагина” (1925). Необычайная сила и искренность чувства свойственна героям бунинских рассказов. Разве в “Солнечном ударе” (1925) пересказан заурядный адюльтер? “Даю вам честное слово,- говорит женщина поручику,- что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…” Трудно отыскать рассказ, который в столь сжатой форме и с такой силой передавал бы драму людей, познавших вдруг подлинную, слишком счастливую любовь; счастливую настолько, что продлись близость с этой маленькой женщиной еще один день (оба знают это), и любовь, осветившая всю их серую жизнь, тотчас бы покинула их, перестала быть “солнечным ударом”. За годы одиночества, воспоминаний и медленного, но, как могло казаться тогда, надолго окружившего его забвения в бунинском творчестве произошла концентрация внимания на нескольких “первороднюх” проблемах – любви, смерти, памяти о России. Однако русский язык, тот самый, который поддерживал “в дни тяжких сомнений о судьбах родины” и Тургенева, остался при нем и продолжал быть лучшим проявлением его таланта. В бунинской речи сохранялось и продолжало совершенствоваться искусство описаний, то самое, которое признал Лев Толстой, читая его раннюю прозу (“идет дождик,- и так написано, что и Тургенев не написал бы так, а уж обо мне и говорить нечего”). И хотя Бунин не слышал этого отзыва, его “дождики” и теперь продолжали изумлять читателя…
Среди разных тем, которые поочередно занимали Бунина, в это время наблюдалось и некоторое общее стремление. Это началось вскоре после того, как прошел у него первый момент раздражения и написались все выступления, речи и полурассказы-полустатьи, которыми он отозвался на события, занесшие его к иным берегам. Дальше, чем чаще, чем подробней стал возвращаться в его короткие рассказы образ России, которую он знал и теперь заново передумывал, тем больше была заметна их близость и тяготение друг к другу. Порой это были целые серии, состоявшие из рассказов-зарисовок, законченных, казалось бы, и в то же время открытых, указывающих куда-то дальше (“Русак”, “В саду”, “Подснежник” и т. д.),- как эскизные листы из одного и того же альбома; иногда что-нибудь покрупнее, как уже готовый фрагмент, какой-то угол картины, которую предстоит написать (“Далекое”),- но так или иначе это целое все настойчивее напрашивалось, обозначалось. Где-то внутри его уже готовилась и выступала вперед ” Жизнь Арсеньева ” (1927-1937), огромное полотно, запечатлевшее старую Россию.