Краткое изложение повести “Обелиск” – глава “Борьба”
Теперь уже была половина десятого, автобус, наверно, давно прошел, на чем добираться до города, оставалось неизвестным. Но дорожные заботы лишь скользнули по краю моего сознания, едва затронув его, – мыслями же своими я целиком находился в давнем довоенном Сельце, к которому так неожиданно приобщился сегодня. А мой спутник, казалось, снова обиделся на меня, замкнулся, шел, как и там, по аллее в Сельце, впереди, а я молча тащился следом.
Мы миновали освещенное место у чайной и шли по черному гладкому асфальту улицы. Я не знал, где здесь находится
В какой-то момент я растерялся и не поднял руки, машина с ветром проскочила мимо, и нас снова объяла темень. На фоне бегущего снопа света, который она выбрасывала перед собой, стало видно, что это “газик”. Вдруг он замедлил ход и остановился, свернув к краю дороги; какое-то предчувствие подсказало – это для нас. И действительно, впереди послышался обращенный к Ткачуку голос: – Тимох Титович! Ткачук проворчал что-то, не убыстряя шага, а я сорвался с места, боясь упустить эту неожиданную возможность подъехать. Какой-то человек вылез из кабины и, придерживая открытой дверцу, сказал: – Полезайте вовнутрь. Там свободно. Я, однако, помедлил, поджидая Ткачука, который неторопливо, вразвалку подходил к машине. – Что же это вы так задержались? – обратился к нему хозяин “газика”, и я только теперь узнал в нем заведующего районе Ксендзова. – А я думал, вы давно уже в городе. – Успеется в город, – пробурчал Ткачук. – Ну залезайте, я подвезу. А то автобус уже прошел, сегодня больше не будет. Я сунулся в темное, пропахшее бензином нутро “газика”, нащупал лавку и сел за бесстрастно-неподвижной спиной шофера. Казалось, Ткачук не сразу решился последовать за мной, но наконец, неуклюже хватаясь за спинки сидений, втиснулся и он.
Заведующий районе звучно захлопнул дверцу. – Поехали. Из-за шоферского плеча было удобно и приятно смотреть на пустынную ленту шоссе, по обе стороны которого проносились навстречу заборы, деревья, хаты, столбы. Посторонились, пропуская нас, парень и девушка. Она заслонила ладонью глаза, а он смело и прямо смотрел в яркий свет фар. Село кончалось, шоссе выходило на полевой простор, который сузился в ночи до неширокой ленты дороги, ограниченной с боков двумя белесыми от пыли канавами. Заведующий районе повернулся вполоборота и сказал, обращаясь к Ткачуку: – Зря вы там, за столом, насчет Мороза этого. Непродуманно. – Что непродуманно? – сразу недобро напрягся на сиденье Ткачук, и я подумал, что не стоит опять начинать этот нелегкий для обоих разговор. Ксендзов, однако, повернулся еще больше – казалось, у него был какой-то свой на это расчет. – Поймите меня правильно. Я ничего не имею против Мороза.
Тем более теперь, когда его имя, так сказать, реабилитировано… – А его и не репрессировали. Его просто забыли. – Ну пусть забыли. Забыли потому, что были другие дела. А главное, были побольше, чем он, герои. Ну в самом деле, – оживился Ксендзов, – что он такое совершил? Убил ли он хоть одного немца? – Ни одного. – Вот видите! И это его не совсем уместное заступничество. Я бы даже сказал – безрассудное… – Не безрассудное! – обрезал его Ткачук, по нервному прерывающемуся голосу которого я еще острее почувствовал, что сейчас говорить им не надо. Но, как видно, у Ксендзова тоже что-то накипело за вечер, и теперь он хотел воспользоваться случаем и доказать свое. – Абсолютно безрассудное. Ну что, защитил он кого? О Миклашевиче говорить не будем – Миклашевич случайно остался в живых, он не в счет.
Я сам когда-то занимался этим делом и, знаете, особого подвига за этим Морозом не вижу. – Жаль, что не видите! – чужим, резким голосом отрезал Ткачук. – Потому что близорукий, наверно! Душевно близорукий! – Гм… Ну, допустим, близорукий, – снисходительно согласился заведующий районе. – Но ведь не я один так думаю. Есть и другие… – Слепые? Безусловно! И глухие. Невзирая на посты и ранги. От природы слепые. Вот так! Но ведь… Вот вы скажите, сколько вам лет? – Ну, тридцать восемь, допустим. – Допустим. Значит, войну вы знаете по газетам да по кино. Так? А я ее своими руками делал. Миклашевич в ее когтях побывал, да так и не вырвался. Так почему же вы не спросите нас? Мы ведь в некотором роде специалисты. А теперь же сплошь и во всем специализация. Так мы – инженеры войны.
И про Мороза прежде всего нас спросить надо бы… – А что спрашивать? Вы же сами тот документ подписали. Про плен Мороза, – загорячился и Ксендзов. – Подписал. Потому что дураком был, – бросил Ткачук. – Вот видите, – обрадовался заведующий районе. Он совсем уже не интересовался дорогой и сидел, повернувшись назад лицом, жар спора захватывал его все больше. – Вот видите. Сами и написали. И правильно сделали, потому что… Вот теперь вы скажите: что было бы, если бы каждый партизан поступал так, как Мороз? – Как? – В плен сдался. – Дурак! – зло выпалил Ткачук. – Безмозглый дурак! Слышишь? Останови машину! – закричал он шоферу. – Я не хочу с вами ехать! – Могу и остановить, – вдруг многообещающе объявил хозяин “газика”. – Если не можете без личных выпадов. Шофер, похоже, и впрямь притормаживал.
Ткачук попытался встать – ухватился за спинку сиденья. Я испугался за моего спутника и крепко сжал его локоть. – Тимох Титович, подождите. Зачем же так… – Действительно, – сказал Ксендзов и отвернулся. – Теперь не время об этом. Поговорим в другом месте. – Что в другом! Я не хочу с вами об этом говорить! Вы слышите? Никогда! Вы – глухарь! Вот он – человек. Он понимает, – кивнул Ткачук в мою сторону. – Потому что умеет слушать. Он хочет разобраться. А для вас все загодя ясно. Раз и навсегда. Да разве так можно? Жизнь – это миллионы ситуаций, миллионы характеров. И миллионы судеб. А вы все хотите втиснуть в две-три расхожие схемы, чтоб попроще! И поменьше хлопот. Убил немца или не убил?.. Он сделал больше, чем если бы убил сто. Он жизнь положил на плаху. Сам. Добровольно. Вы понимаете, какой это аргумент? И в чью пользу… Что-то в Ткачуке надорвалось. Захлебываясь, словно боясь не успеть, он старался выложить все наболевшее и, должно быть, теперь для него самое главное. – Мороза нет. Не стало и Миклашевича – он понимал прекрасно. Но я-то еще есть! Так что же вы думаете, я смолчу? Черта с два. Пока живой, я не перестану доказывать, что такое Мороз! Вдолблю и самые глухие уши. Подождите! Вот он поможет, и другие… Есть еще люди! Я докажу! Думаете, старый! Не-ет, ошибаетесь… Он еще говорил и говорил что-то – не слишком вразумительное и, наверно, не совсем бесспорное.
Это был неподконтрольный взрыв чувства, быть может, вопреки желанию. Но, не встретив на этот раз возражений, Ткачук скоро выдохся и притих в своем углу на заднем сиденье. Ксендзов, пожалуй, не ждал такого запала и тоже умолк, сосредоточенно уставившись на дорогу. Я также молчал. Ровно и сильно урчал мотор, шофер развил хорошую скорость на пустынной ночной дороге. Асфальт бешено летел под колеса машины, с вихрем и шелестом рвался из-под них назад, фары легко и ярко резали темень. По сторонам мелькали белые в лучах света столбы, дорожные знаки, вербы с побеленными стволами… Мы подъезжали к городу. 1971
(1 votes, average: 5,00 out of 5)