Краткое изложение Записки охотника: Свидание
И. С. Тургенев
Записки охотника: Свидание
Березовая роща. Середина сентября. “С самого утра перепадал легкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сияньем; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая…”.
Охотник безмятежно уснул, “угнездившись” под деревцем, “у которого сучья начинались низко над землей” и могли защитить от дождя, а когда проснулся, увидел шагах
Она кого-то ждала; встрепенулась, когда что-то хрустнуло в лесу,
Она долго ждала. Снова что-то зашумело и она встрепенулась. Послышались “решительные, проворные шаги”. Ну вот, сейчас он придет, ее кумир. Горы книг, тысячи песен об этом… И в 20-м веке та же беда:
“Зачем вы, девочки красивых любите,
Одни страдания от той любви!”
“Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно и счастливо улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять поникла вся, побледнела, смутилась и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней…
Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязанье на вкус и щегольскую небрежность”. “Коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно с барского плеча”, “розовый галстучек”, “бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Лицо “свежее” и “нахальное”. “Он, видимо, стремился придать своим грубоватым чертам выраженье презрительное и скучающее”, щурил глазки и “ломался нестерпимо”.
” – А что, – спросил он, присев рядом, но равнодушно глядя куда-то в сторону и зевая, – давно ты здесь?
– Давно-с, Виктор Александрыч, – проговорила она, наконец едва слышным голосом.
– А!.. я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул). Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем…
– Завтра? – произнесла девушка и устремила на него испуганный взор.
– Завтра… Ну, ну, ну, пожалуйста, – подхватил он поспешно и с досадой, пожалуйста, Акулина, не плачь. Ты знаешь, я этого терпеть не могу…
– Ну, не буду, не буду, – торопливо произнесла Акулина, с усилием глотая слезы”.
(Его не волновало, предстоит ли им еще увидеться).
” – Увидимся, увидимся. Не в будущем году – так после. Барин-то, кажется, в Петербург на службу поступать желает, … а может быть, и за границу уедем.
– Вы меня забудете, Виктор Александрыч, – печально промолвила Акулина.
– Нет, отчего ж? Я тебя не забуду; только ты будь умна, не дурачься, слушайся отца… А я тебя не забуду – не-ет. (И он спокойно потянулся и опять зевнул).
– Не забывайте меня, Виктор Александрыч, – продолжала она умоляющим голосом. – Уж, кажется, я на что вас любила, все, кажется, для вас… Вы говорите, отца мне слушаться, Виктор Александрыч… Да как же мне отца-то слушаться…
– А что? (Он произнес это, лежа на спине и подложив руки под голову).
– Да как же, Виктор Александрыч, вы сами знаете…
– Ты, Акулина, девка неглупая, – заговорил он, наконец: – и потому вздору не говори… Я твоего же добра желаю… Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, – стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.
– Да страшно, Виктор Александрыч.
– И-и, какой вздор, моя любезная: в чем нашла страх! Что это у тебя, – прибавил он, подвинувшись к ней: – цветы?
– Цветы, – уныло отвечала Акулина. – Это я полевой рябинки нарвала, – продолжала она, несколько оживившись: – это для телят хорошо. А это вот череда – против золотухи. Вот поглядите-ка какой чудесный цветик; такого чудного цветика я еще отродясь не видала… А вот это я для вас, – прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой: – хотите? Виктор лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал цветы и начал вертеть в пальцах, с задумчивой важностью посматривая вверх. Акулина глядела на него… В ее грустном взоре было столько нежной преданности, благоговейной покорности, любви. Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и любовалась им в последний раз; а он лежал, развалясь, как султан, и с великодушным терпеньем и снисходительностью сносил ее обожанье… Акулина была так хороша в это мгновенье: вся душа ее доверчиво, страстно раскрывалась перед ним, тянулась и ластилась к нему, а он… он уронил васильки на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко в бронзовой оправе и принялся втискивать его в глаз; но, как он ни старался удержать его нахмуренной бровью, приподнятой щекой и даже носом, – стеклышко все вываливалось и падало ему в руку.
– Что это? – спросила, наконец, изумленная Акулина.
– Лорнет, – отвечал он с важностью.
– Для чего?
– А чтоб лучше видеть.
– Покажьте-ка.
Виктор поморщился, но дал ей стеклышко.
– Не разбей, смотри.
– Небось, не разобью. (Она робко поднесла его к глазу). Я ничего не вижу, – невинно проговорила она.
– Да ты глаз-то, глаз-то зажмурь, – возразил он голосом недовольного наставника. (Она зажмурила глаз, перед которым держала стеклышко). – Да не тот, не тот, глупая! Другой! – воскликнул Виктор и, не давши ей исправить свою ошибку, отнял у ней лорнет.
– Акулина покраснела, чуть-чуть засмеялась и отвернулась.
– Видно нам не годится, – промолвила она.
– Еще бы!
Бедняжка помолчала и глубоко вздохнула.
– Ах, Виктор Александрыч, как это будет нам быть без вас! – сказала она вдруг.
Виктор вытер лорнет полой и положил его обратно в карман.
– Да, да, – заговорил он, наконец: – тебе сначала будет тяжело, точно. (Он снисходительно потрепал ее по плечу; она тихонько достала с своего плеча его руку и робко ее поцеловала). Ну, да, да, ты точно девка добрая, – продолжал он самодовольно улыбнувшись: – но что же делать? Ты сама посуди! Нам с барином нельзя же здесь остаться; теперь скоро зима, а в деревне зимой, – ты сама знаешь, – просто скверность. То ли дело в Петербурге! Там просто такие чудеса, каких ты, глупая, и во сне себе представить не можешь. Дома какие, улицы, а обчество, образованье – просто удивленье!.. (Акулина слушала его с пожирающим вниманьем, слегка раскрыв губы, как ребенок). Впрочем, – прибавил он, заворочавшись на земле: – к чему я тебе это все говорю? Ведь ты этого понять не можешь”.
В душе крепостного крестьянина, “мужика”, при всей его примитивности, дикости была подчас христианская незлобивость, смиренная простота. Лакей же, хотя бы чуточку соприкоснувшийся с барской роскошью, привилегиями, забавами, но в отличие от богатого барина всего этого лишенный; и вдобавок никогда не учившийся, ну хотя бы как его барин: “чему-нибудь и как-нибудь”; такой лакей зачастую развращался. Темный парень, повидав “обчество” и разные “чудеса”, Петербургские или еще и заморские, глядит свысока на прежних “братьев по классу” и ради собственной забавы никого не пощадит.
Но вернемся к Акулине и камердинеру.
” – Отчего же, Виктор Александрович? Я поняла; я все поняла.
– Вишь, какая!
Акулина потупилась.
– Прежде вы со мной не так говаривали, Виктор Александрыч, – проговорила она, не поднимая глаз.
Прежде?.. прежде! Вишь, ты!.. Прежде! – заметил он, как бы негодуя.
Они оба помолчали.
– Однако мне пора идти, – проговорил Виктор и уже оперся было на локоть…
– Подождите еще немножко, – умоляющим голосом произнесла Акулина.
– Чего ждать? Ведь уж я простился с тобой.
– Подождите, – повторила Акулина… Ее губы подергивало, бледные ее щеки слабо заалелись…
– Виктор Александрыч, – заговорила она, наконец, прерывающимся голосом: – вам грешно… вам грешно, Виктор Александрыч…
– Что такое грешно? – спросил он, нахмурив брови…
– Грешно, Виктор Александрыч. Хоть бы доброе словечко мне сказали на прощанье; хоть бы словечко мне сказали, горемычной сиротинушке…
– Да что я тебе скажу?
– Я не знаю; вы это лучше знаете, Виктор Александрыч. Вот вы едете, и хоть бы словечко… Чем я заслужила?
– Какая ты странная! Что ж я могу!
– Хоть бы словечко.
– Ну, зарядила одно и то же, – промолвил он с досадой и встал.
– Не сердитесь, Виктор Александрыч, – поспешно прибавила она, едва сдерживая слезы.
– Я не сержусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? Ведь не могу? Ну, так чего же ты хочешь? Чего?..
– Я ничего… ничего не хочу, – отвечала она, заикаясь и едва осмеливаясь простирать к нему трепещущие руки: – а так хоть бы словечко на прощанье…
И слезы полились у нее ручьем.
– Ну, так и есть, пошла плакать, – хладнокровно промолвил Виктор, надвигая сзади картуз на глаза.
– Я ничего не хочу, – продолжала она, всхлипывая и закрыв лицо обеими руками: – но каково же мне теперь в семье, каково же мне? И что же со мной будет, что станется со мной, горемычной? За немилого выдадут сиротиночку… Бедная моя головушка!
– Припевай, припевай, – вполголоса пробормотал Виктор, переминаясь на месте.
– А он хоть бы словечко, хоть бы одно… Дескать, Акулина, дескать я…
Внезапные, надрывающие грудь рыданья не дали ей докончить речи – она повалилась лицом на траву и горько, горько заплакала… Все ее тело судорожно волновалось… Долго сдержанное горе хлынуло, наконец, потоком. Виктор постоял над ней, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел большими шагами.
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились – она упала на колени”…
Автор “Записок” бросился было к ней, но едва его увидав, она “с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.
Я постоял, поднял пучок васильков и вышел из рощи, в поле”.
Всего лишена. Кроме юности, милой нетронутой прелести. Да и это принесла в жертву случайному проходимцу. А он тоже, в сущности, всего лишен, еще и нравственно искалечен. Попугай, доверчиво глазеющий на “обчество”, “образованье” и прочее.
А для нее он не только первая любовь, но, быть может, и олицетворение неведомых, далеких “чудес”, “каких ты, глупая и во сне себе представить не можешь”; он – из мечты, прекрасной и недоступной.
Это не просто о неразделенной любви, это еще и о социальной придавленности.
“До вечера оставалось не более получаса, а заря едва-едва зажигалась. Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу через желтое, высохшее жнивье; торопливо вздымаясь перед ним, стремились мимо, через дорогу, вдоль опушки, маленькие, покоробленные листья;… сквозь невеселую, хотя свежую улыбку увядающей природы, казалось, прокрадывался унылый страх недалекой зимы”.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)