Н. С. Лесков
Левша
После окончания венского совета император Александр Павлович решает “по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть”. Состоящий при нем донской казак Платов “диковинам” не удивляется, потому что знает: в России “свое ничуть не хуже”.
В самой последней кунсткамере, среди собранных со всего света “нимфозорий”, государь покупает блоху, которая хотя и мала, но умеет “дансе” танцевать. Вскоре у Александра “от военных дел делается меланхолия”, и он возвращается на родину,
где умирает. Взошедший на престол Николай Павлович блоху ценит, но, так как не любит уступать иностранцам, отправляет Платова вместе с блохой к тульским мастерам. Платова “и с ним всю Россию” вызываются поддержать трое туляков. Они отправляются поклониться иконе святого Николая, а затем запираются в домике у косого Левши, но, даже закончив работу, отказываются выдать Платову “секрет”, и ему приходится везти Левшу в Петербург. Николай Павлович и его дочь Александра Тимофеевна обнаруживают, что “брюшная машинка” в блохе не действует. Разгневанный Платов казнит и треплет Левшу, а тот в порче не признается
и советует поглядеть на блоху в самый сильный “мелкоскоп”. Но попытка оказывается неудачной, и Левша велит “всего одну ножку в подробности под микроскоп подвести”. Сделав это, государь видит, что блоха “на подковы подкованная”. А Левша добавляет, что при лучшем “мелкоскопе” можно было бы увидеть, что на всякой подкове “мастерово имя” выставлено. А сам он выковывал гвоздики, которые никак разглядеть невозможно. Платов просит у Левши прошения. Левшу обмывают в “Туляновских банях”, остригают и “обформировывают”, будто на нем есть какой-нибудь “жалованный чин”, и отправляют отвезти блоху в подарок англичанам. В дороге Левша ничего не ест, “поддерживая” себя одним вином, и поет на всю Европу русские песни. На расспросы англичан он признается: “Мы в науках не зашлись, и потому блоха больше не танцует, только своему отечеству верно преданные”. Остаться в Англии Левша отказывается, ссылаясь на родителей и русскую веру, которая “самая правильная”. Ничем его англичане не могут прельстить, далее предложением жениться, которое Левша отклоняет и неодобрительно отзывается об одежде и худобе англичанок. На английских заводах Левша замечает, что работники в сытости, но больше всего его занимает, в каком виде содержатся старые ружья. Вскоре Левша начинает тосковать и, несмотря на приближающуюся бурю, садится на корабль и не отрываясь смотрит в сторону России. Корабль выходит в “Твердиземное море”, и Левша заключает пари со шкипером, кто кого перепьет. Пьют они до “рижского Динаминде”, и, когда капитан запирает спорщиков, уже видят в море чертей. В Петербурге англичанина отправляют в посольский дом, а Левшу – в квартал, где у него требуют документ, отбирают подарки, а после отвозят в открытых санях в больницу, где “неведомого сословия всех умирать принимают”. На другой день “аглицкий” полшкипер “куттаперчевую” пилюлю проглатывает и после недолгих поисков находит своего русского “камрада”. Левша хочет сказать два слова государю, и англичанин отправляется к “графу Клейнмихелю”, но полшпикеру не нравятся его слова о Левше: “хоть шуба овечкина, так душа человечкина”. Англичанина направляют к казаку Платову, который “простые чувства имеет”. Но Платов закончил службу, получил “полную пуплекцию” и отсылает его к “коменданту Скобелеву”. Тот посылает к Левше доктора из духовного звания Мартын-Сольского, но Левша уже “кончается”, просит передать государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят, а то они стрелять не годятся, и “с этой верностью” перекрещивается и умирает. Доктор докладывает о последних словах Левши графу Чернышеву, но тот не слушает Мартын-Сольского, потому что “в России на это генералы есть”, и ружья продолжают чистить кирпичом. А если бы император услыхал слова Левши, то иначе закончилась бы Крымская война
Теперь это уже “дела минувших дней”, но предание нельзя забывать, несмотря на “эпический характер” героя и “баснословный склад” легенды. Имя Левши, как и многих других гениев, утрачено, но народный миф о нем точно передал дух эпохи. И хотя машины не потворствуют “аристократической удали, сами работники вспоминают о старине и своем эпосе с “человеческой душой”, с гордостью и любовью.
